Инесса Ципоркина - Мир без лица. Книга 1 Страница 47

— Ну что, уважаемый, — завожу я своим самым деловым тоном, — мы откликнулись на ваше предложение, изложенное в непозволительно категоричной форме. Мы даже сделали вам любезность, просидев в вашей приемной — довольно плохо оборудованной приемной, надо сказать, — несообразно долгий срок. Что вы имеете на это сказать?

Взгляды наши скрещиваются, точно клинки. Кажется, что в воздухе вспыхивают искры. Ты, урод, слушай сюда — и слушай внимательно. Решил, что я сломаюсь, как это инфантильное дитя воздуха? Конечно, могущественному сильфу нестерпима сама мысль о подобных тебе — то-то его перекосило. Зато я — не сильф. Я человек. И отнюдь не могущественный. А потому хитрый и изворотливый. Да я таких, как ты, укрощала одной кислой миной, одним движением ресниц! Давай, доставай свой чиновный арсенал, померяемся боевыми навыками!

— Но вы же понимаете, дорогая… — запнулся. Сейчас достанет из-под задницы папочку и будет долго искать там мое имя, всем своим видом показывая, что не ждал меня и встрече не рад.

— Мирра Искандеровна! Может быть, вы уже предложите посетителям сесть? — нагнетаю я.

Бог Разочарования вальяжно поводит рукой в сторону кушетки с разъехавшимися ножками. Ага. Знаю я эту тактику — посадить клиента ниже себя, чтоб он голову между колен зажал, будто его тошнит, и всю беседу провел в борьбе с собственными конечностями. Нет, миленький. На кушеточку сам садись. Я поднимаю бровь и брезгливо морщусь. Пришедший в себя Нудд щелкает пальцами — и пара добротных кожаных кресел снимается со своих мест по обе стороны от нечищеного камина и по воздуху перемещается в центр комнаты. Я с размаху усаживаюсь в одно из них, вытягиваю ноги на всю длину, скрещиваю руки перед грудью и начинаю скучающе оглядывать обстановку.

— Офис — пардон, святилище — у вас не сказать, чтобы солидный. Уборщиков вызывать не пытались!

— Я…

— Это не вопрос. Это утверждение. Видать, вам, как богу молодому, неопытному, неизвестно, что приличный, ухоженный храм есть признак востребованности. А вы завели себе какую-то, извините за выражение, шарашкину контору в качестве святилища и тупую кодлу в роли персонала… Клиентов кандалами удерживаете. Боитесь, разбегутся? Мы бы и разбежались, кабы не твердое намерение поговорить с вами о деле.

— О каком де…

— О жизненно важном. У нас с вами интересы-то общие!

Шмяк! Это челюсть новоявленного божка падает ему на грудь. Чего угодно ожидал, родимый, — угроз, шантажа, ругательств. Но никак не предложений о сотрудничестве. Даже Нудд смотрит на меня с восхищенным ужасом — не спятила ли, часом? А я не спятила. Ум мой ясен и память тверда.

— Поговорим о безопасности моего мира? Уж извините, но мир этот — мой. Это не обсуждается. А вот безопасность его обеспечивать будете вы. Я беру вас на работу. Обсудим условия?

— Какие условия??? — вопрос, кажется, риторический. Ничего. Не пройдет и трех секунд, как он перестанет быть риторическим.

— Десять процентов!

— Десять процентов чего?

— Десять процентов психики моих людей — на вашу депрессуху, тоску, недовольство собой и сомнение в будущем. Берите, королевское предложение, больше не дам. Больше я и сама себе не позволяю, ваша унылая божественность!

Жрец, беззвучной тенью замерший у двери, разражается диким хохотом. Проняло. И тебя проймет, милок, никуда ты от меня не денешься. Я свое дело знаю крепко. Ты у меня не первый и даже не тринадцатый. А вот я у тебя — первая. Учись работать с людьми, дорогуша!

Я в тот день дошел-таки до берега. Обогнул порт, издали похожий на грохочущего и воняющего дракона, и направился к пляжу. Уселся на груду камней, стремительно остывающих в ночном воздухе, и уставился в лицо луне, кокетливо прячущейся за прозрачным облачком, будто за вуалеткой. Мои эфемерные спутники — все пятеро — потащились за мной, будто свора бездомных псов. Если бы у меня было подходящее настроение, я бы даже получил удовольствие от их «семейных сцен».

Мэри Рид презирала троицу гурманов, как только женщина, посвятившая себя карьере, может презирать мужчину (или нескольких мужчин), посвятивших себя сибаритству. А они ее обожали, как только балованные дети могут обожать крутую мамочку. Но не все.

— Пира-атка… — с придыханием произносит Обжора, пытаясь обвиться вокруг далеко не хрупкого стана мисс — а может, миссис? — Рид.

— Брысь, погань, — серая от въевшегося пороха, почти материальная ладонь Мэри срывает тень Обжоры с плеч, точно прилипшую паутину. — Не до тебя.

— А до кого? — надувает губы отвергнутый поклонник. — До него? Опять меня на живого променяла…

— Мэри, свет моих очей, ты же знаешь — шансов нет! — ножом по стеклу скрежещет Вегетарианец. — Триста лет стараешься, а все мимо, мимо. Оставила бы ты это дело, а?

— Парни, как вам не стыдно — женщину обижать! — демонстративно возмущается Сомелье. — Женщину положено защищать или по крайней мере щадить, вы же мужчины…

И троица замирает, явно ожидая привычного взрыва негодования со стороны пиратки, в которой наверняка больше мужского, чем в этих троих вместе взятых. Но Мэри, наученная долгим опытом словесных баталий с мастерами застольных перепалок, лишь пренебрежительно морщится. Весь ее вид, и в смерти более основательный, чем у болтунов-нахлебников, гласит: «Вы ничего мне не сделаете. Я и так мертва!» И она упорно старается держаться поближе ко мне. Интерес ее странен. Она смотрит на меня с ожиданием в глазах, плечи ее напряжены, пальцы согнуты, а спина сгорблена, точно перед броском. Будь она зверем, я бы постарался оказаться как можно дальше от нее. И как можно скорее.

Джинн — или кто он там? — зависает в сторонке, беспокойно поглядывая в мою сторону. Ему явно велено за мной присматривать. Вот только КЕМ велено? В моей памяти мелькают смутные образы, не менее удивительные, чем те, которые окружают меня сейчас, но я не помню, не помню ни их, ни себя.

Я сижу на камнях, не зная, чем себя занять, не находя опоры ни в воспоминаниях, ни в размышлениях. Пальцы мои механически покручивают кольцо на правой руке. Выпуклая поверхность кабошона неожиданно становится теплее.

Сперва мне кажется, что она нагревается от прикосновения к теплой коже, потом — что от трения, а потом — не знаю, что и думать. Кольцо почти обжигает. Я уже ничего вокруг не замечаю, только с изумлением таращусь на огромный поблескивающий камень, который днем — я точно знаю! — был изумрудом. Сейчас в иззелена-черной глубине его раскрывает щупальца гигантский — я чувствую, как он огромен, — голубой осьминог. Он разворачивает передо мной колышущийся купол мантии и целый сад щупалец, он затягивает меня в центр этого завораживающего танца, он хочет забрать меня отсюда… И внезапно скручивается в жгут, разрывая наложенные чары. Я вижу… голову. Лысую женскую голову, мерцающую переливами синего и зеленого, словно оперение колибри. Она смотрит на меня опаловыми глазами и произносит: