Алексей Евтушенко - Колдун и Сыскарь Страница 48

Числом ровно пять горело костров на речном берегу. Бросая колеблющийся рыжий свет на шатры и повозки. И фигуры людей, сидящих и снующих вокруг и рядом с огнём. Теперь были слышны и голоса — мужские, женские. Чей-то негромкий и отчего-то кажущийся не слишком весёлым смех. Гортанный возглас. Детский плач. Начатая и оборванная песня.

— Не было печали, — негромко произнёс Симай и вздохнул. — В иное время я бы, может, и обрадовался. Или хотя бы не огорчился. Но не сейчас.

— А что такое? — осведомился Сыскарь.

— Не видишь? Табор цыганский впереди у реки. И прямо у нас на дороге. На мост, их минуя, никак не попасть. А обходить и вплавь перебираться на тот берег неохота.

— Брод?

— Не знаю, есть ли. И где, если есть.

— Да ладно. Идём себе, никого не трогаем. К тому же мы вооружены.

— Не хотелось бы мне стрелять в сородичей.

— Даже так? — приподнял бровь Сыскарь. — Мы ж безлошадные, что с нас брать? И потом. Разве цыгане — разбойники и душегубцы? Воров, мошенников и торговцев краденым среди них хватает, понятно. Даже в моё время это до сих пор так, увы. Но грабить на дорогах?

— Рома, они разные бывают, — вздохнул Симай. — Как и вы, русские. Да и все остальные на земле, кого ни возьми.

— Мы русские… Ты так говоришь, будто сам не русский.

— Я? — с искренним удивлением переспросил Симай. — Русский?

— А чей же? Русский и есть. Родился в России, здесь живёшь и зарабатываешь на жизнь, говоришь и думаешь по-русски. Подозреваю, что и писать-читать по-русски умеешь. Значит, русский.

— Грамоте обучен, — подтвердил Симай. — Но всё равно я ром. Цыган. Хоть и русский цыган, тут ты прав.

— Но не простой, — усмехнулся Сыскарь.

— Кэрдо мулеса, да. Таких, как я, почти и нет, считай.

— Вот и пошли, кэрдо мулеса. А то ночь кончится, пока мы тут с тобой судить да рядить будем, боимся мы или нет.

— Кэрдо мулеса ничего не боится!

— Дык! Никто и не сомневается. Пошли уже.

— Я первый, ты за мной. И вперёд не лезь.

— Как скажешь.

От гребня пригорка до цыганского лагеря было, по прикидкам Сыскаря, метров четыреста, и больше половины этого расстояния они прошли молча. Когда же до первого к ним костра оставалось сотни полторы шагов, Симай остановился и присел на корточки, молча показав рукой — делай, как я. Сыскарь присел рядом.

— Что? — спросил почти беззвучно.

— Посидим немного, — так же ответил Симай. — Поглядим, послушаем. Что-то мне не нравится. А что — не пойму.

— О-кей.

— ?

— Хорошо, говорю. Это словцо ещё не родилось, не обращай внимания. Посидим так посидим.

Прошло около минуты. Сыскарь, как ни вглядывался, ни вслушивался и ни принюхивался, ничего особенного или странного заметить не смог. Несмотря на улучшенное зельем восприятие. Но Симай неподвижно молчал рядом, и он невольно ещё и ещё раз анализировал картину, открывающуюся взору, звуки и запахи.

Усыпанное звёздами, небо над головой. Ничего странного или необычного. За исключением того, что звёзд многовато и светят они непривычно ярко. Так ведь и прозрачность воздуха, небось, сейчас несколько иная, нежели в его время. О чём, к слову, он уже размышлял. В сторону, забыли о прозрачности воздуха. Луг и река впереди. Это только луг и река. Ничего странного или необычного. Запахи опьяняют, верно. И звуков разных навалом. Но с этим мы уже тоже разобрались. Во-первых, я глотнул обостряющего восприятие зелья. А во-вторых, подмосковное разнотравье и густолесье одна тысяча семьсот двадцать второго года наверняка гораздо более…э-э… разнотравное и густолесное, нежели то, которое знакомо ему. Пусть даже знакомо и шапочно в силу общей нерасположенности к любым путешествиям на лоне дикой природы.

Двинемся дальше.

Костры, люди, шатры и повозки.

Костры — они и в Африке костры. И одинаковы во все времена. Возле костров греются, на них готовят пищу, в пламя костра смотрят часами, мысленно сжигая в нём горечь от неудач, тоску по сбывшемуся и несбывшемуся, дурные мысли и плохое настроение. Сидя у костра, неспешно беседуют о жизни, рассказывают истории, поют, а иногда и пляшут. Как, например, вон у того, расположенного ближе к берегу. Третьего, если считать слева направо. Несколько чистых мужских и женских голосов под струнный аккомпанемент инструмента, похожего по звучанию на гитару, выводят песню на незнакомом языке. Хотя почему незнакомом? Цыганском, вестимо, каком же ещё. И одна девушка танцует. Красиво танцует, однако. Зажигательно. Длинная цыганская юбка так и летает, будто спорит с пламенем костра, кто из них подвижнее. Эх, с такой плясуньей да под такую песню хочется швырнуть под ноги шапку — а нет шапки, так и чёрт бы с ней! — и кинуться в пляс самому, забыв обо всём, о чём только можно забыть человеку на этой грустной земле. И пусть горят огнём тревоги и заботы, и звенит гитара, и взлетают к звёздам чистые голоса, и летает пламя-юбка, и вслед за горячими молодыми телами пляшут на траве их длинные тени…

Стоп. Тени.

Я и впрямь их не вижу или это какой-то обман зрения?

Нет, не вижу. Людей, шатры и повозки вижу. Костры вижу и даже чую дым от них. А где тени?

Словно морозный ветерок пробежался вдоль хребта. Он попытался вспомнить, отбрасывали ли тени два вчерашних оборотня, и не вспомнил.

— Лошади, — прошептал Симай, поворачивая голову. — Я не вижу лошадей. И не слышу. И не чую. А ты?

— Тоже, — прошептал он в ответ. — Но меня интересует другое.

— Что?

— Тени. Ни люди, ни шатры, ни повозки не отбрасывают теней. Так должно быть или я чего-то не понимаю в жизни ночного цыганского табора?

Несколько секунд Симай молчал, вглядываясь.

— Да, Андрюха, — наконец, сказал он тихо. — Ты прав. Как это я сразу не заметил… Позор на мою голову. Вот уж не думал, что встречу его сегодня. И что вообще встречу.

— Кого?

— Это мёртвый табор. Везучий ты, смотрю.

— То есть?

— Вчера два оборотня, сегодня мёртвый табор. Это не считая того, куда и зачем мы направляемся. Похоже, не зря я тебя в напарники взял. Если дальше так пойдёт и будем живы, быстро свою треть заработаешь, а там и половину.

— Да объясни ты толком. Что такое мёртвый табор?

— Мне про него ещё бабушка рассказывала, покойница. Тот, кто с мёртвым табором встретится и правильно всё сделает, век не будет знать горя и бедности. Детям и внукам ещё останется.

— Ни хрена не пойму, о чём ты, — раздражённо прошептал Сыскарь. — Ходишь вокруг да около. Суть давай.

— Суть простая, чего тут непонятного, — быстро и горячо зашептал в ответ Симай. — Мёртвый табор — он и есть мёртвый табор. Неупокоенные цыганские тела и души. Днём они мёртвые лежат где-то в степи, в лесу на поляне, под ракитовым кустом да за калиновым мостом, а ночью колесят по дорогам в кибитках, запряжённых волшебными невидимыми конями, или вот так, как сейчас, жгут костры, песни поют, пляшут, ждут, когда выйдет к ним на огонь живая добрая христианская душа.