Customer - Власть над водами пресными и солеными. Книга 1 Страница 48

Сперва ты и он, твоя правая рука, станете расхаживать по моему дому гостями и кидать оценивающие взоры. Взоры будущих хозяев. Потом тебе понравится здешний уют и тепло. Ты полюбишь тепло нового убежища. А он полюбит тепло нового тела. Моего тела в моей же постели. Потом тебе разонравится мысль о бесприютности дорог за этим крыльцом. Дороги всегда бесприютны. Только те дороги хороши, которые ведут к убежищу. Которое здесь. А тогда зачем уходить?

Я вздрогнула и вернулась в себя. Кордейра думала о нас с такой обреченностью, с какой жертва думает о палаче. Хорош ли он? Достаточно ли хладнокровен? Умеет ли убивать быстро? Захочет ли помучить перед тем, как убить? Пусть уж будет равнодушным и профессиональным. Я хочу хорошего палача.

— Всё не так, девочка, — сухо замечаю я. — У меня другая судьба и другая добыча. Я не ем отбившихся овечек и одиноких принцесс. Мне придется уйти, а Геркулесу придется вернуться. К тебе. Потом. Когда ты станешь ему нужнее, чем я.

— Это ты сейчас так говоришь, — возражает она, тихо улыбаясь своим страшным мыслям. — Ты веселая и жестокая. Тебе здесь понравится. Если не я, то это, — она неопределенно машет рукой в сторону сада, деревни, песчаных холмов в седой траве. — Я ведь немногого прошу. Пусть будет не больно.

— Ты вообще ничего не просишь. По моим меркам, просить дурной, но легкой смерти — значит не просить ничего. Я не защитник, но я отдам тебе Дубину. Он — защитник.

— Сейчас — да. Ему будет хорошо с такой, как я. С жертвой. Он повеселится от души. Он УЖЕ веселится — крестьяне до сих пор ничего с меня не берут. Ведь теперь он — хозяин. Он забрал у меня их жизни и держит в своей руке. А потом возьмет и мою жизнь.

Кордейра с детства ощущала себя изысканным блюдом для праздничного пира. Ее доброта, ее мягкость, ее приятное обращение заставляли звереть папашиных клевретов. Они окидывали наследницу престола теми самыми взглядами, какими Дубина сейчас греет коллекцию старинного оружия в соседнем крыле. Они мысленно примеряли ее на себя. Они решали, насколько принцесса удобна в носке и употреблении. Насколько она покладиста и незлобива. И она привыкла быть сахарной куколкой на торте, которой однажды самый важный гость со смехом скусит голову.

— Тебе повезло. Геркулес, конечно, принц. Но он и раб. Раб своих обязательств. У него нет обязательства тебя глотать. Если — когда — я его тебе подарю, он будет лучшим из принцев. И самым исполнительным рабом. Рабом-телохранителем.

— Тело — само собой, — рассудительно замечает эта овца. — Я и не думала, что он меня во сне зарежет. Просто растворит в себе. Меня будет все меньше и меньше, пока я совсем не исчезну — пуфф! — и она поднимает к небесам свои породистые ладошки.

— А чего бы тебе хотелось? — изумляюсь я. — Ты же вся из сахара. Между прочим, в особо помпезных тортах есть хрустаты.[44] Каркасы, на которых держится все сочное, мягкое и податливое. В тебе есть хрустаты?

Конечно, есть. Просто некоторые люди потихоньку заменяют хрустаты марципаном. И тогда их уж точно переварят без остатка. Кордейра зашла далеко по этому пути.

Сейчас она спросит меня про детей. Почему-то светские беседы каннибалов и их жертв непременно предполагают попытку разжалобить каннибала, отыскать его слабое место.

— Нет у меня детей, — говорю я прямо в распахнутые глаза цвета лежалого винограда. — У меня нет детей, у меня нет мужчины, у меня нет дома, у меня нет надежд, у меня нет жалости. Я вообще архетип одинокого героя. Или одинокого злодея. Что практически одно и то же. Я проклятая старая сука. Вон Дубина идет. Опять спер у тебя базуку и решил нас порадовать. Постреляем? — я приподнялась навстречу Терминатору-младшему, прущему свою находку с восторгом щенка, откопавшего в садике человеческую берцовую кость.

И тут у меня в горле взорвалась петарда. Из легких прямо в глотку поползли какие-то иглы, глаза выскочили из глазниц и зависли на стебельках. Я рухнула с кресла на землю, свилась клубком, потом выгнулась дугой и стала биться об каменные плиты, прогретые осенним солнышком.

Ноги, мои ноги! А-а-а-а-а, шлюха-мадонна, в бога душу ма-а-а-ать!

Спустя миллион судорог и миллион минут невозможности ни вдохнуть, ни выдохнуть я лежала на мягком и екала селезенкой. Над моим лицом плавало что-то вроде серого паука размером с крону дерева. Красиво. Спа-а-ать хочу, спа-а-ать…

Но заснуть мне опять не удается.

Ну почему в этих снах все превращения — мои? Я уже задолбалась перекидываться в разных безумных монстров. Вон Дубина рядом — попробовали бы хоть раз его обратить, для разнообразия…

Где-то у моего позвоночника раздается многоголосый оглушительный шепот:

— А вдруг это опять ламия?

— Кто?

— Ламия! Та женщина-змея!

— Это фурия! Она зовет ее фурия!

— Ну и неправильно зовет! Такие змеи с женскими… э-э-э… телами называются ламиями!

Правильно, девочка. Ламиями называются все змеи с сиськами, руками и волосами на голове. Фурия — имя собственное. А ламия — видовое. Стой на своем. Тогда тебя не съедят. Если только я не обнаружу, что из меня снова в наш мир пролез суккуб в поисках человечинки. Он-то и тебя съест, и жениха твоего съест, предварительно… Ой, не надо предварительно. Суккубу ничего такого непристойного не надо, он просто жрать хочет. Вот как я сейчас.

— Есть хочу! — заявляю я неожиданно глубоким оперным басом. Все. Если я стала мужчиной, женюсь. На том докторе, который поставил мне диагноз и втравил в эту дурацкую игру со смертью в образе разной пакости. Пусть ему тоже станет хреново.

— А что бы ты хотела поесть? — осторожно осведомляется голосок Кордейры.

— Да уж не тебя! — рычу я. Из моего рта вылетает клуб дыма и сажей с огоньками осыпается на покрывало. Я с ужасом пытаюсь прихлопнуть занявшуюся постель. Моя рука… Лапа. Огромная, покрытая миллиардом алмазных чешуек четырехпалая лапа. Скашиваю глаз вбок. Прямо к моему носу свешивается какой-то ослепительно-белый парус. С диким инфразвуковым воем я выбрасываюсь в окно, одним прыжком пронизав комнату размером с холл первоклассного отеля. Сзади орут и стреляют из базуки. Мне вслед. Поздно спохватились.

В облаке витражных осколков я взмываю в небо. Оно раскрывается мне навстречу, словно синие-синие ладони самого бога. Под грозный церковный гимн я лечу в зенит. Мои сверкающие облачным серебром крылья чуть погромыхивают в паузах.

Я — самое прекрасное творение со времен мироздания. Самое прекрасное, самое мудрое, самое могучее, самое великое. Мне виден мир от края до края и все твари его, бессловесные и говорящие. Мне видны их тела, их мысли, их судьбы и их потомки. «Доминус деи…» — мурлычу я упоенно и небеса содрогаются.