Ульяна Соболева - Легенды о проклятых. Безликий Страница 49

- Одно движение и… - дрожащим голосом, хрипло, а я все еще поглаживаю ее клитор.

За волосы потянул к себе, вдираясь в ее губы звериным поцелуем и проникая в нее пальцами на всю длину.

- И что, - рычанием в задыхающийся рот, позволяя лезвию войти в плоть. Расстегивая дрожащими пальцами застежки штанов, приподнимая ниаду за бедра и одним толчком заполняя собой.

- Им имаааадан! *1 – выдыхая, гортанно выстанывая ей в губы.

Глаза ниады широко распахиваются…первые судороги наслаждения сжимают мне член и нож со звоном катится по полу. Сильнее к себе за ягодицы, рывком глубже в неё, зажимая зубами соски, всасывая, дразня. Под ее крики. Кончает так сильно, так мощно, а меня самого рвет на части от похоти и разочарования. Ядовитый коктейль, отдающий горечью. Подхватил ее ногу под колено, упираясь ладонями в трильяж, врываясь в нее все быстрее и быстрее, глядя в бирюзовые глаза, то открывающиеся, то закрывающиеся от удовольствия. Пьяные, влажные…

- Смотри на меня…ты хотела смотреть? Смотри!

Рычу ей в лицо, толкаясь все сильнее, чувствуя, как режет изнутри адским удовольствием, как туго она сжимает меня, как отзывается на каждый толчок.

Потянул за концы шали, все еще обвитой вокруг ее шеи. Толчок-натяжение. Толчок-натяжение.

- Любить саму смерть…это больно, - бирюзовые глаза распахиваются и закатываются, когда я ослабляю хватку и выхожу из нее почти полностью, чтобы ворваться снова, затягивая петлю сильнее, - это…адски…больно…Но если бы смерть, - войти так глубоко, что она изогнулась, хватая пересохшими губами воздух, а я вижу, как окрашивается моя рубашка в алый цвет, пачкая её тело кровью - любила меня… я бы за нее …, - запрокинуть голову, чувствуя приближение оргазма, огненные искры вдоль позвоночника заставляют стонать в унисон ей, - сдооох…маалан.

Ее крик с моим вместе, и я отпускаю концы шали позволяя ей кричать и извиваться в моих руках. Пока изливаюсь в ее тело, прижимая к себе, впиваясь в красные волосы дрожащими пальцами.

- Моара маалан…моара…моара…

Вышел из нее, продолжая смотреть в подернутые дымкой глаза. Завязал тесемки штанов.

А потом наклонился, подцепил нож, прокручивая его между пальцев, глядя на собственную кровь, засохшую на лезвии, снова поднял на нее взгляд, чувствуя, как горечь отравляет все внутри еще сильнее. Сколько нам осталось? Сколько мы оба еще выдержим?

- Говоришь он для тебя бессмертный? А ведь он все же умер, маалан...ты его убила. Не боишься мертвецов, девочка-смерть? Не боишься, что он вернется с того света, чтобы покарать тебя?

В её глазах застыло непонимание и страх…где-то на глубине зрачков. И я не знаю, чего она испугалась больше моей угрозы или того что я ей только что сказал.

***

- Раны, нанесенные женщиной, никогда не затягиваются.

Я старался не вдыхать гнилостный запах, исходивший от Сивар пока она смазывала ожоги и на моей груди какой-то еще более вонючей, чем она сама, дрянью. После последней ночи, проведенной с маалан они уже не заживали.

- Затянутся. Ты же хороший лекарь, Сивар. Иначе зачем ты мне нужна? Может стоит освежевать тебя и отдать мясо моим волкам?

- Я не про тело, меид… я про сердцеее. Кровоточит, гниет оно. Твое сердце.

- Заткнись и мажь.

- Чем сильнее она тебя ненавидит, тем сильнее концентрация яда в ее теле. Ниада смертоносна, гайлар, даже для такой твари, как ты. Ты насилуешь ее душу, а она умертвляет твою плоть.

- Она меня хочет. Это не насилие. Не выдумывай, старая.

Шеана положила еще один слой мази, и я поморщился от едкого запаха гнили.

- С таким же успехом она может хотеть даже меня.

 Резко открыл глаза и посмотрел в морщинистое лицо уродливой баордки. Она, как всегда, шевелила губами, даже когда не разговаривала.

- Что это значит?

- Тело ниады таит в себе все звезды вселенной. Одно касание и вселенная взрывается на миллиарды осколков…для Иллина. Чувствительная…слишком чувствительная, меид. Не только к тебе…ахахаха…а к кому угодно. Любой может вызвать в теле ниады экстаз…поэтому она жжет каждого, кто смеет к ней прикоснуться. Ниада принадлежит Иллину. Для него она полна чувственности, а не для тебя,  - Сивар расхохоталась, дрожа всем телом, а я отшвырнул ее руку и вскочил с лежака. – ты насилуешь душу. И ее ненависть, и отчаяние растут с каждым твоим прикосновением. Насилуешь, как лассары твою сестру и мать. Когда-нибудь она не выдержит и сойдет с ума.

- Лжешь, старая сука!

- Сивар никогда не лжет. Ты лжешь сам себе, гайлар. Эта женщина не для тебя. Она погубит всех вас. Всех до единого. Из-за нее ты останешься зверем навечно.

Я сделал шаг к ведьме, но она, закатив глаза, опять погружалась в себя, шевеля губами.

Дверь в каморку баордки распахнулась, и я увидел бледного Саяра.

- Два трупа по ту сторону мерзлого озера. Разодраны на куски.

- Он скоро придет…призовет всех вас. Всех своих тварей. Каждое обращение приближает тебя к нему, Рейн. Скоро ты не сможешь вернуться…скоро ты останешься волком навечнооооо и наступит тьма на земле. Его царство.

*1 им имадан – твою мать (валлаский язык)

ГЛАВА 22. ОДЕЙЯ

Она сидела сложа руки на коленях, стараясь смотреть только на свои пальцы, которые слегка подрагивали из-за того, что молчать было сложно, а не выдать свои мысли итого сложнее. На тонком указательном всего одно кольцо, доставшееся от матери, единственное, которое отец не продал лассарским перекупщикам, чтобы закупить зерно на зиму. От голода слегка посасывало под ложечкой. С утра она ела всего лишь кашу из отрубей на разведенном молоке. Впрочем, как и отец. Слугам досталась вареная кожура картофеля, который готовили на ужин к вечере. Скоро у них ее не останется. Как и конины. Говядины уже давно нет, про свинину забыли еще прошлой зимой. Они доедали последних лошадей из конюшен велиара Рона дас Туарна. Армейские конюшни были пока неприкосновенны, но, если народ сойдет с ума от голода они взломают ворота конюшен и ворвутся даже в замок.

С улиц почти пропали бездомные псы и кошки, скоро даже крысы сновать не будут по Талладасу. Люди начнут пожирать друг друга. Год за годом становилось все хуже и хуже. Велиария? Нееет. Нищенка. Жалкая оборванка, которую продали Оду Первому за три сундука золота и провизию. Тому самому Оду Первому из-за которого они пали так низко, что были вынуждены продавать скупщикам свои драгоценности, картины и ковры.

- Ты меня слышишь, Лориэль?

Она все слышала. Она понимала насколько он прав и у них нет другого выбора, но принять не могла. Все ее существо противилось этому. Будь жив ее брат он бы скорее пошел на Лассар войной, чем позволил им пасть так низко.

- Да, отец, я вас слышу, - тихо сказала девушка и провернула кольцо на пальце. Интересно как скоро она не смогла бы его носить потому что оно спадает даже с указательного?

- Это великолепный шанс для тебя, для всех нас, Лори. Стать велиарой Лассара. Это же истинное спасение для Талладаса.

- Спасение, - повторила она и тяжело вздохнула. Как это благородно сначала толкнуть лицом в грязь, а потом протянуть руку, чтобы поднять оттуда и заставить целовать свои пальцы, те самое, которые держали с головой в болоте.

- Лори, посмотри на меня.

Она отрицательно качнула головой и длинные каштановые кудри упали ей на лицо.

Рон дас Туарн встал с кресла и подошел к дочери, на его узком морщинистом лице читалась каждая эмоция, а между густыми седыми бровями пролегла глубокая складка. Он сам не ел уже несколько дней. Мужчины оставляли еду женщинам и детям в доме, такое решение принял Совет Талладаса на последнем собрании. После которого и приехал гонец от Ода Первого с предложением. Велиар Лассара не оставлял Рону времени на размышления – он потребовал немедленного ответа, а затем и отъезда Лориэль из Талладаса в обмен на золото, провизию, открытие границ и всех торговых путей. О Иллин смилостивился над ними и послал им помощь — вот так неожиданно. Самый заклятый враг вдруг повернулся к ним лицом и протянул руку для перемирия. И никакого подвоха. Хотя, Од Первый был способен на любую низость, но в этот раз ему просто нужна самка, контейнер для сброса семени и выращивания его наследников. А у Рона не оставалось выбора. Он понимал, что через пару месяцев в Талладасе начнется гражданская война.

Рон положил ладонь на худенькое плечо дочери, а потом приподнял её лицо за подбородок, стиснул челюсти глядя в огромные глаза полные упрека и боли, почувствовал, как внутри опять поднимается волна протеста…того самого, которую он читал и во взгляде Лориэль. Только нет здесь больше места для гордости.