Карина Демина - Невеста Страница 49

Я? Нет.

Играем. Я позволяю себе двигаться быстрее и прячу шаги в шелесте трав. Вейник создает тени, отвлекая Одена звуком. А запах… его много, даже на самом псе.

И он пропускает касание.

— Хорошо. — Оден ненадолго останавливается и стягивает рубашку.

А я вдруг вспоминаю, что псы солнце не слишком-то жалуют. По шкуре катится пот, и Оден раздраженно пытается смахнуть его, потом вытягивает руки и позволяет ветру остудить кожу.

Я тоже перевожу дыхание.

— Продолжим?

Мне не нравится его настроение, слишком серьезное, сосредоточенное. Для него этот танец — совсем не игра, но попытка хоть как-то восстановить былую силу, жалкая, однако совсем ничего не делать Оден неспособен.

— Хорошо. — Я пытаюсь понять, как именно мне следует вести себя, и Оден подсказывает:

— Не поддавайся.

Что ж, пусть так.

Я снимаю сапоги, бросаю на траву куртейку — в рубашке и босиком двигаться легче. Травы сами ложатся под ноги. Я умею играть в прятки. Надо закрыть глаза и вдохнуть полной грудью, позволяя полю подсказывать.

Скольжение на грани.

Я есть, существую на изломе светотени.

Рядом.

В тонких стеблях вейника, в седых пушистых колосьях его. В запахе клевера и люцерны. В тенях облаков. Оден тоже есть. Отблеском солнца, золотом ожившим.

И мы с полем слышим звук его сердца.

А он — чует наше приближение.

Подпускает близко, дразнясь, но все равно уходит в последний миг. Ветер вздыхает и, послушный, кружит, вьюжит в вихре цветочной пыльцы.

Не поддаваться — таково условие.

Оден принимает вызов. Быстрее. Смелее. Мы слышим друг друга, и… и я теряюсь среди ветра, солнца и поля. Ненадолго. На миг, который проскальзывает между ударами сердца.

А потом само сердце вдруг замирает. Кажется, лечу… падаю, кувыркаюсь, обдирая руки, царапая щеки сухой травой, задыхаясь от внезапной боли. Я не могу кричать.

— Эйо?!

Сердце все-таки стучит в каком-то неровном неправильном ритме, то запинаясь, то загоняя себя же.

Больно.

— Эйо!

Хочу ответить, но едва не захлебываюсь своей же слюной. Подтягиваю ноги к груди, может, хоть чуть-чуть легче станет. Дышать мучительно.

— Эйо!

Сама виновата… заигралась… подлезла под руку.

И что теперь?

Ребра наверняка или треснули, или сломаны, и хорошо если только этим и ограничится. Я кое-как мазнула ладонью по губам. Перед глазами плывет, но слюна вроде без крови. Уже хорошо. Значит, без осколков, рваных легких и внутреннего кровотечения.

Наверное.

Надо ответить…

Оден сам меня находит. Он — большая тень, которая встает между мной и солнцем.

— Эйо… — Оден опускается рядом и касается макушки.

— Жива.

Кажется. И при толике удачи живой останусь.

— Ребра вот… треснули.

Я пытаюсь пошевелить рукой, но получается с трудом.

— И ключица… похоже.

Хотелось его успокоить, а вышло наоборот. Оден дернулся, как от пощечины, и губу прокусил.

— Несчастный случай. — Разговаривать тяжело, и я замолкаю. Ненадолго.

Отдышаться и унять боль, насколько получится. Оден под руку не лезет, понимает, что может только хуже сделать.

Кое-как ощупываю себя. Ни рваных ран, ни торчащих костей, ни характерного хруста под пальцами. Жаль, что себя полечить не выйдет, хотя все равно пытаюсь сплести аркан, простейший, чтобы избавиться от боли, а он соскальзывает.

— Помоги подняться. Сумки… там травы.

И что-нибудь, чтобы ребра перевязать. На мне все быстро заживает. Пара-тройка дней и… мы потеряем еще пару-тройку дней… и если так, то путь придется срезать через Долину.

А там людей много. И не только людей.

Но об этом я подумаю позже.

Оден не дает мне встать, поднимает на руки, и хотя он очень осторожен, мне все равно больно. А он слышит это по дыханию, которое становится частым, поверхностным.

— Прости… — Оден заговаривает позже, когда ребра мои перевязаны остатками его рубашки и рука примотана к телу так, что пошевелить при всем желании не выйдет. Но мне не хочется шевелиться. Боль почти прошла. — Прости, пожалуйста. — Оден не собирается отпускать меня, держит, гладит щеки, шею и кусок недобинтованного плеча. — Увлекся. Не должен был, а увлекся.

И случайно задел. Не в полную силу, но мне было достаточно и этого.

— Все нормально.

Мы оба знаем, что это неправда. Против реального противника Оден не выстоит, потому что танец и война — совсем разные вещи. А палка — отнюдь не боевое копье. Поединок не будет честным — подобные сгинули в славном прошлом вместе с рыцарями, ристалищами и правом побежденного сохранить себе жизнь.

Но выход есть.

Надо просто решиться… вряд ли будет намного больней, чем сегодня.

— Пообещай, — я здоровой рукой обняла его за шею, — пообещай, что не станешь меня убивать. Ну потом.

— Эйо…

— Я перестану быть мишенью. А к тебе, возможно, вернется зрение. И спина заживет…

Он станет достаточно силен, чтобы я решилась срезать путь через Долину. Некогда там стоял гарнизон королевы, но уже больше года Долина пребывает под властью короля. И, возможно, дорога к Перевалу станет ближе.

— Ты же понимаешь, что это — разумное решение. — Странно, что приходится его убеждать.

— А ты?

— Я… понимаю.

Только все равно боюсь.

— Пообещай. — Разумом я понимала, что это обещание лишено смысла, что, если бы Оден желал причинить мне вред, он бы его причинил. Вчера, позавчера… или вот сейчас.

— Обещаю, — совершенно серьезно сказал он. — Я не убью тебя.

А потом зачем-то добавил:

— Нельзя убивать радость.

Ночью я возвращаюсь в храм, во внутренний дворик, к которому выводят коридоры. Их здесь не два, но дюжина. Я иду наугад, все равно попаду в тот, что ведет к моей спальне.

Это такая роскошь — засыпать в одиночестве. Комната крохотная, с узким окошком, прорубленным под самым потолком. И крестовина решетки отражается на полу в лунном свете. Я вижу ее во сне, пусть и по-прежнему нахожусь вне комнаты.

Иду.

Шаг за шагом. Босые ступни и холодный пол. Двери, запертые снаружи, — нам сказали, что ночью в храме выпускают собак и выходить небезопасно.

Мы верим. Нам так хочется верить кому-то, а Мать-жрица так добра… собаки же — дело привычное. В лагере собак тоже выпускали, хоть и за периметром, но спать приходилось в бараке, где тесно и нечем дышать. Еще и воняло.

Здесь же комната. Своя.

И кровать.

И простыни льняные. Одеяла из теплой шерсти. Длинные ночные сорочки, словно вернувшиеся из прошлой, довоенной жизни. Обязательный стакан молока перед сном и, конечно, овсяное печенье.