Олег Говда - Сабля и крест Страница 5

— Тихо, Пайда! Лежать! Ждать!

Гепард припал к земле, как перед прыжком, и замер.

Остап терпеливо ждет, готовый к любой неожиданности. Так проходит миг, другой, третий… Сердце тревожно учащает свой бег, но тишину не нарушает ни один посторонний звук. Молодой казак, уже совсем успокоившись, манит к себе зверя и как раз в этот момент слышит шаги. Идет один человек. Он приближается, шаркая по земле ступнями, устало подволакивая ноги и особенно не таясь, — но, кто знает, что за этим кроется? Поэтому Байбуз уже настойчиво манит гепарда и вместе с ним тихо пятится за курган. Ближе к товарищам. Ночью никакая предосторожность не бывает лишней. Он еще раз, на всякий случай, бросает взгляд на брод через Днепр, но там по-прежнему только звезды плещутся…

Товарищи, широко разметавшись, места хватает, шумно сопят носами. Огненно-рыжий и остроносый Лис при этом негромко похрапывает, а тощий, как жердь, Гарбуз — сладко причмокивает во сне губами.

— Семен! Максим! Вставайте! — прошептал на ухо каждому Остап. — Кого-то к нам в гости несет… Со стороны реки!.. И его запах не нравиться Пайде.

Оба казака, толком так и не проснувшись, привычно схватились за оружие и поползли подальше от огня. Если кто из своих заплутал в пути, то объявиться ему никогда не поздно, а врагу лучше не знать, сколько казаков в дозоре.

— Пугу, пугу, пугу! — трижды, согласно древнейшему казацкому обычаю, доносится тем временем от фигуры голос невидимого во тьме человека. И после минуты молчания:

— Агов! Есть рядом живая душа, или отсвет угольков мне мерещится? Отзовитесь, люди добрые! Я — свой!

— Пугу, пугу, пугу, — согласно тому же обычаю, отвечает и Байбуз, потом поднимается на ноги и, положив руку на эфес сабли, строго спрашивает. — Кому это ночью на одном месте не сидится? В предрассветную пору добрые люди по свету не бродят. Назовись-ка, странник божий!

— Казак с Луга! А что до поздней или ранней поры… — тише, но уверенно ответил голос все еще невидимого человека. — Верь мне: когда бежишь с каторги, на солнце не смотришь. Даже, если басурмане тебя еще не ослепили. Так-то…

Байбуз облегченно вздохнул и потрепал за холку по-прежнему неспокойного ворчащего гепарда.

— Это свой, Пайда. Свой! А ты, земляк, подходи ближе к огню, не бойся. Зверь ручной, без команды не тронет…

Человеческий силуэт четко вырисовывается на фоне звездного неба, но, путник не спешит приближаться. Он тоже хочет удостовериться, что у костра действительно запорожцы. И только спустя некоторое время, сутулясь под тяжестью заброшенной на спину кульбаки и от того кажущийся еще ниже ростом нежели на самом деле, из темноты выступает неказистый, чуть кособокий человечек. Путник одет в такую несусветную и вонючую рванину, что и глядеть неловко.

— Сало, гу-гу! — поздоровался он неожиданно глухо и невнятно, словно перекатывал языком горсть гороха.

— Слава навеки Богу нашему, — ответил, не задумываясь, на столь странно прозвучавшее приветствие Байбуз. Людям вообще свойственно слышать то, что им хочется, а не — произнесенные слова. Тем более, когда звуки кажутся привычными и соответствуют данному моменту. — Присаживайся, незнакомец, будь добр. В ногах правды нет.

— Не спорю, — проворчал человечек, положил рядом с костром свою ношу и довольно неловко уселся на седло сверху, протягивая к огню закоченевшие руки и ноги. — Всю истинную правду люди давно засунули в то место, откуда эти самые ноги и произрастают.

Остап вежливо хохотнул и, видя, что Пайда, хоть и продолжает брезгливо принюхиваться к незнакомцу, от которого, к слову сказать, шел еще тот дух, но смирно умостился рядом, чего умный зверь никогда бы не сделал, ощущая прямую угрозу, — поднял вверх руку, призывая к костру товарищей.

Лис с Гарбузом вышли из засады и тоже подсели к огню. Чутью гепарда казаки доверяли безоговорочно. И если Пайда лежит спокойно, значит, в округе никого чужого больше нет.

— Да разве ж я похож на басурманина, панове запорожцы? — обижено скривился человечек.

— Береженого и Бог бережет, — рассудительно ответил Лис, крепкий, высокого роста двадцатилетний парень, с ниточкой рыжих усов под носом и такого же цвета пышным 'осэлэдцэм*' (*особым образом выстриженным чубом на обритой голове). И прибавил, обращаясь к незнакомцу. — Ты и сам, по всему видать, человек бывалый и от жизни досыта лиха натерпелся, поэтому — и других, за разумную предосторожность, корить не должен. Накорми гостя, Остап. Видишь, у человека от холода и голода глаза, словно у хорька, посверкивают.

От этих слов незнакомец вздрогнул, будто его кнутом по спине перетянули, и торопливо потупил взгляд.

— Можно и накормить, если гость не побрезгует нашей вечерей, — ответил Байбуз и придвинул ближе к гостю котелок с остатками загустевшей и окончательно разопревшей на углях тетерей.

— Такой пан, как я, и обглоданной кости рад бывал не раз, — попытался изобразить благодарную улыбку на лице гость, доставая из-за пазухи абы как выструганную ложку. Да, то ли и в самом деле слишком продрог, то ли с лицом у него было что-то неладно, но гримаса, искривившая губы и пробившаяся наружу сквозь дебри зарослей, походила скорее на звериный оскал, нежели на искреннюю улыбку.

Поспешно проглотив предложенный казаками, чего там, весьма скудный ужин, он вытер травой ложку, сунул ее обратно, но руку не вынул, а усердно зашарил ею в своих лохмотьях.

Казаки, улыбаясь, переглянулись промеж собой. Мол, глядите, братцы, роется за пазухой, словно богач в мошне, а у самого, наверняка, окромя блох нет ничего, да и блохи от такой жизни давно на лучшие 'хлеба' перебрались. Но незнакомец не зря терял время и знал, что искал — потому что вытянул из-под остатков одежды неожиданно довольно пухлый тючок.

— Вот такой из меня казак, — промолвил с неприкрытой гордостью. — Сам гол, как сокол, зато седло и ложка своя. А также — папуша табака имеется… Да еще и не какого-нибудь самосада. Настоящий Трапезундский! Угощайтесь, — торжественно протянул сверток Гарбузу, по внешности и степенности манер признавая его старшим над более молодыми запорожцами. — А я вам пока о себе расскажу.

— Спасибо, — казак чуть брезгливо развернул грязную тряпицу, пропитанную застарелым конским потом и еще чем-то, куда более вонючим. И даже присвистнул от удивления, когда в его руках очутился изящно расшитый мелким речным жемчугом замшевый кисет.

— Вот так цяцька, — присвистнул Лис. — Да за нее в базарный день, можно пару жеребых кобылиц сторговать.

— Возможно, — равнодушно пожал плечами человечек. — Я в этом мало понимаю… Да и зачем мне табун? Вот если б кто взамен небольшую пасеку предложил, — он мечтательно прищурил глаза… — Эх, люди, если бы вы знали, какая у меня когда-то была пасека, — он опечалено покачал головой. — Все с дымом пустили, басурмане проклятые… Ага, — вдруг опомнился он, — я же так и не сказал своего имени… Рудым Пасечником Паньком меня кличут, или — Нечистым. Это кому, как больше нравится, а мне — без разницы. Может, приходилось слыхать?