Мишель Цинк - Пророчество о сёстрах Страница 5

Снова натягиваю ковер на крут, поднимаюсь на трясущихся ногах. Нет, я не дам этому кругу выгнать меня из комнаты. Из комнаты моей матери. Сделав над собой усилие, я направляюсь к платяному шкафу, как и собиралась изначально, — однако ковер приходится обойти крутом: ноги просто не идут, не несут меня к нему.

Рывком распахнув дверцы шкафа, я наскоро обыскиваю его, прекрасно сознавая, что ищу не так тщательно, как следовало бы, — и что мне уже все равно. Что я и в самом деле должна уйти отсюда.

Да и как бы там ни было, в шкафу ничего интересного не обнаруживается. Старые платья, плащ, четыре корсета. Какие бы причины ни привели отца сюда, в эту комнату, они столь же необъяснимы, как причины присутствия тут Элис минувшей ночью — да и причины, что сейчас притянули сюда меня саму.

Снова обхожу ковер и иду к двери — очень быстро, только что не срываясь на бег. Чем большее расстояние отделяет меня от ковра, тем лучше я себя чувствую, хотя все равно не совсем хорошо.

Наконец захлопнув за собой дверь — куда громче, чем стоило бы, я прислоняюсь спиной к стене и сглатываю поднявшуюся к горлу горькую желчь. Не знаю, сколько я стою так, силясь отдышаться, борясь с чисто физической дурнотой, — но все это время разум мой переполняют самые ужасные и буйные видения.

3

День точно переливающийся алмаз. На улице восхитительно тепло, но совсем не знойно. Генри сидит в кресле у реки. С ним Эдмунд. Это одно из любимых местечек Генри, и хотя в ту пору я была еще мала, но все же помню строительство ровной и гладкой каменной дорожки, что вьется почти до самого края воды. Отец велел построить ее, когда Генри, совсем еще крошка, очень любил кидать камешки в воду и слушать плеск. Генри с Эдмундом и сейчас частенько можно застать близ террасы на берегу бурлящей реки. Они швыряют в воду камни и тайком заключают пари — что, вообще-то, строжайше запрещено, но тетя Вирджиния смотрит на это сквозь пальцы.

Я обхожу дом и с облегчением вижу, что Элис нежится на солнце во дворике рядом с застекленной верандой. Помимо широкой открытой террасы, что окружает дом со всех сторон, Элис очень любит застекленную оранжерею, но та закрыта с ноября по март — слишком холодно. В эти месяцы мою сестрицу очень часто можно найти во дворике: закутавшись в одеяло, она просиживает там, в кресле, даже в такие дни, когда мне уж совсем холодно.

Она вытянула вперед ноги, настолько откровенно демонстрируя обтянутые чулками щиколотки, что в любом другом месте, кроме как в пределах Берчвуд-Манора, это сочли бы неприличным. Лицо ее, такое нежное и округлое по сравнению с тем, насколько резким и угловатым оно казалось ночью, подставлено солнцу, глаза закрыты. На губах у нее порхает тень улыбки, уголки их чуть-чуть приподняты, что придает лицу выражение не то лукавое, не то безмятежное.

— Лия, ну и чего ты на меня так уставилась?

Я вздрагиваю, пораженная неожиданным вопросом — и тем, что лицо Элис ни капельки не изменилось. А ведь я подошла совершенно бесшумно и остановилась на траве, не доходя до каменных плит, звук шагов по которым выдал бы мое приближение. И все же она знает, что я тут.

— Я вовсе не уставилась. Просто смотрела на тебя. У тебя такой счастливый вид.

Каблуки моих туфель стучат по плитам. Я подхожу к Элис, стараясь скрыть обвинительную нотку, что прокралась в мой голос.

— Почему бы мне не быть счастливой?

— А вот я не понимаю, с чего бы быть, Элис. Как ты только можешь испытывать счастье в такое время?

Лицо у меня полыхает от гнева. Хорошо, что она так и не открыла глаза.

Словно прочтя мои мысли, Элис вдруг устремляет пристальный взгляд мне в лицо.

— Лия, отец покинул материальный мир. Он на небесах, вместе с матерью. Разве он сам бы этого не хотел?

Что-то в ее лице озадачивает меня — оттенок безмятежного счастья кажется каким-то неправильным, неуместным: слишком уж скоро после смерти отца.

— Я… я не знаю. Мы и так уже потеряли маму. Думаю, папа хотел бы остаться и приглядеть за нами.

Теперь, когда я произнесла эту мысль вслух, она звучит как-то очень по-детски, и я не в первый раз думаю, что из нас двоих Элис — сильнее.

Она вздергивает подбородок.

— А я вот, Лия, не сомневаюсь, что он и сейчас за нами приглядывает. Да и потом, от кого нас защищать?

Я смутно улавливаю то, что она оставила невысказанным. Не знаю точно, что именно, — но что-то очень темное. Мне становится страшно. Я сразу же понимаю: нет, я не стану спрашивать Элис, что она делала в Темной комнате. И отметину ей тоже не покажу — хотя сама не могу сформулировать словами, почему.

— Я вовсе не боюсь, Элис. Просто мне очень его не хватает, только и всего.

Она не отвечает, глаза ее снова прикрыты, на бледное, подставленное солнцу лицо вернулось прежнее безмятежное выражение. Говорить больше не о чем. Мне остается лишь повернуться и уйти.

Вернувшись в дом, я иду на голоса из библиотеки. Слов разобрать не могу, но слышу, что голоса мужские, так что прежде чем открыть дверь, я с минуту просто слушаю их, наслаждаясь отзвуками глубокого баритона. Когда я вхожу в комнату, Джеймс поднимает голову.

— Доброе утро, Лия. Мы не слишком расшумелись?

В обычном приветствии таится какая-то настойчивая нота. Я мгновенно понимаю: он хочет сказать мне что-то важное — и наедине.

Я качаю головой.

— Вовсе нет. Так приятно снова слышать голоса из папиного кабинета. — Мистер Дуглас разглядывает через лупу коричневый кожаный переплет какого-то толстого тома. — Доброе утро, мистер Дуглас.

Он поднимает голову и несколько секунд подслеповато моргает, потом ласково кивает мне:

— Доброе утро, Амалия. Как ты сегодня?

— Хорошо, мистер Дуглас. Спасибо, что спросили, и еще раз спасибо за то, что продолжаете каталогизировать папино собрание. Он бы хотел, чтобы это начинание было доведено до конца, — и рад был бы знать, что работа продолжается.

Мистер Дуглас снова кивает, уже не улыбаясь. В комнате воцаряется тишина — молчание друзей, объединенных общим горем. Я испытываю облегчение, когда на лице мистера Дугласа появляется озабоченное выражение, он отворачивается и начинает шарить вокруг в поисках чего-то, что, видимо, положил не туда.

— Ну вот… где эта распроклятая тетрадь? — Он лихорадочно сметает бумаги вокруг. — Ах! Похоже, забыл в карете. Я на минуту, Джеймс. Продолжай пока.

Он поворачивается и выходит из комнаты.

После ухода мистера Дугласа мы с Джеймсом остаемся во внезапно наступившей тишине. Я давно уже подозревала, что бесконечная возня с каталогом объясняется не только любовью отца к его коллекции книг, но и желанием видеть нас с Джеймсом вместе. Отец мой, с его-то взглядами на женщин и интеллект, не был конформистом в отношении разных слоев общества. Наши отношения с отцом и сыном Дугласами основывались на искренней привязанности друг к другу и общей любви к старинным книгам. И хотя в городе, без сомнения, нашлось бы немало людей, считавших подобную дружбу неподобающей, отец никогда не допускал, чтобы чужое мнение хоть как-то повлияло на его собственное.