Александр Кондратьев - Голова Медузы (рассказы) Страница 5

— Лети в сторону месяца, — ответил Орфей. — Достигнув моря, направь свой полет налево, вдоль берегов, пока не услышишь гимнов в честь Адониса… Да будут мойры благоприятны к тебе.

И Орфей долго глядел вслед улетающей птице.

ЭРОТ В ЗАПАДНЕ

В теплое, летнее утро юный Ликон, сын Гнатона, лежал в росистой траве, выжидая, не попадется ли в одну из западней, развешанных им по соседним кустам и деревьям, какая-либо певчая птица. Две его верных собаки хорошо охраняли пасшихся в окрестных зарослях коз.

Вокруг молодого пастуха жужжали дикие пчелы и стрекотали кузнечики. Тихо лепетали под дыханием легкого ветра листья тенистого дуба, в ветвях которого дрались, крича, две желтые иволги…

Растянувшись на своем пастушьем плаще, пригретый солнцем, Ликон мало-помалу задремал.

Незримо пролетавший над отроком бог сновидений бросил в него горсть маковых лепестков из яркоцветного венка на своих черных кудрях.

И первый же из лепестков, опустясь на золотистые ресницы юного пастуха, принял вид звонко смеющейся Клеаристы, не обращавшей доселе на отрока никакого внимания.

Ликон улыбался во сне… Внезапный стук западни заставил его подняться на ноги и взглянуть туда, откуда послышался шум. В клетке, повешенной среди ветвей молодого дубка, кто-то, трепеща крыльями, прыгал и бился.

К изумлению своему, сын Гнатона, подойдя ближе, увидел, что в западню попалась не птица, а красивый ребенок, ростом с новорожденного и с крыльями белого голубя на розовой спинке.

Увидя подошедшего отрока, крошка, сердясь, запрыгал в клетке, и, хватаясь за решетку ее, требовал, чтобы Ликон тотчас же его отпустил.

— Если ты не откроешь сейчас же мне дверцы, я пущу в тебя стрелой из этого лука!

И, достав из висевшего у него с левого бока колчана острую стрелу, малютка стал натягивать свой крошечный лук.

Сообразив, что такая стрела может ужалить больнее всякой осы, Ликон закричал пленнику, чтобы тот в него не стрелял.

— Иначе я убегу, и некому будет тебя отпустить на свободу, — прибавил пастух в качестве довода.

И ребенок с крыльями за спиною перестал тогда угрожать и начал слезно просить, чтобы отрок выпустил его из клетки.

— Как ты попал в мою западню? — спросил малютку сын Гнатона, — верно ты хотел утащить смоквы, которые там служат приманкой?

— Нет, в клетку впорхнула бабочка. Я хотел ее изловить и влетел вслед за нею. Тогда клетка внезапно захлопнулась, а бабочка исчезла между тростинок решетки. Отопри мне дверцу, о мальчик! Я сын пенорожденной Киприды, зовусь Эротом, и сами великие боги боятся моих золотых отточенных стрел. Даже Зевс трепещет, чтобы я не обратил его в лебедя или быка.

— Если ты такой страшный колдун, то я боюсь тебя выпускать. Мне, как и Зевсу, страшно, чтобы ты не обратил меня в птицу или животное. Поклянись, что ты не причинишь мне вреда волшебством и не ранишь меня своею стрелою.

— Клянусь тебе в этом серпом бессмертного Крона, только отпусти меня поскорее! Мне надо поспеть во дворец самого царя олимпийцев. Я оставил там игральные кости и боюсь, что виночерпий отца богов, Ганимед, отыщет их без меня и присвоит….

Ликон немедленно открыл дверь западни, и малютка Эрот стремительно выпорхнул оттуда.

Перелетев на соседнюю ветку, он расправил свои немного примятые крылышки, и недовольно взглянул на пастуха.

— Прощай, — сказал он, улетая, — никогда тебя не коснется моя золотая стрела и никогда ты меня не увидишь, хотя, быть может, сам пожалеешь об этом…

Едва Ликон успел вернуться к месту, где спал, и вновь лечь на свой плащ из овчины, он услышал чей-то незнакомый голос, звуки которого были несказанно приятны.

— Боги и люди! Не видел ли кто моего сына Эрота, нагого малютку с золотыми кудрями, крылатого и вооруженного луком? Он, провинившись, убежал у меня. Тому, кто мне укажет, где он, я подарю бессмертный мой поцелуй, а кто мне его, схватив, приведет, получит такую награду, которой позавидуют сами олимпийские боги! Если беглец упросил кого-либо спрятать его, пусть не надеется на обещанья коварного бога. Неблагодарный, он отплатит неисцелимою раной своей беспощадной стрелы…

С этими словами на поляну вышла богиня, в которой Ликон, не сомневаясь, узнал Афродиту. Олимпиянка была так стройна и прекрасна, как только могут быть бессмертные жены.

Тело ее казалось ослепительно белым; волосы были золотисты, как медь, а уста, как лепестки розово-алых цветов олеандра. Стан богини охватывал чеканный затейливый пояс.

Увидя Ликона, Афродита обратилась к нему:

— Отрок, ты не видел Эрота?

— Видел, богиня. Он попался мне в западню, и я его только что выпустил оттуда.

— Ах, зачем ты его отпустил?!

— Я не знал, что ты этого не желаешь, богиня… И, притом, малютка мне угрожал своим луком.

— Куда он полетел?

— Он торопился на Олимп и боялся, что виночерпий царя богов, Ганимед, утащит его игральные кости.

— Хотя я недовольна тем, что ты его отпустил, но все-таки сдержу свое слово и поцелую тебя. Подойти ко мне, отрок!

И богиня, склонясь, откинула каштаново-темные кудри пастуха и поцеловала его в лоб, загорелый от солнца.

— Того, кто получил от меня поцелуй, будут стремиться поцеловать многие девы и женщины. Будь счастлив, отрок, — пожелала она простершемуся в ногах у нее сыну Гнатона.

Когда, дрожа от волнения, юный пастух поднялся на ноги, около него не было никого. Даже покрытая росою трава на полянке была не примята, так что на миг он даже подумал, что все бывшее с ним он видел во сне…

Оба бессмертных сдержали свое обещание. Покорные воле Киприды девы и женщины, едва завидя Гнатонова сына, прониклись к нему неодолимым влечением.

Шаловливая хохотунья Клеариста первая прибежала к Ликону, подарила ему овечку и всячески старалась показать, что молодой пастушок очень ей нравится. Горожанка Продика зазвала его к себе, угостила вином и, умащивая отроку кудри, объяснилась ему в страстной любви. Точно так же поступали и другие…

Но и Эрот сдержал свое слово.

Ни разу сердце Ликона не почувствовало сладостной боли от золотой острой стрелы сына Киприды. Напрасно весело улыбалась ему Клеариста. Сын Гнатона смотрел на ее пылью покрытые загрубевшие ноги, загорелую шею и растрепавшиеся жесткие волосы, и ему вспомнились розоватые персты на безупречных ногах пафосской богини, белизна ее тела и золото коснувшихся некогда его лица душистых мягких кудрей.

Когда тянулась к нему с поцелуем пышнотелая Продика, пастуху кидались в глаза недостатки ее зубов, искусственная краска лица и чересчур толстые бедра.