Джеймс Кейбелл - Сказание о Мануэле. Том 1 Страница 50

— Вот, ты же сам видишь! — победно заявила Ниафер, и после этого ее новое происхождение никогда не ставилось под вопрос.

А между тем дон Мануэль послал гонцов через моря и земли к своей единоутробной сестре Мафи в Рагнор, прося ее продать мельницу за сколько удастся. Она послушалась и привела ко двору Мануэля мужа и двух сыновей, младший из которых позднее стал Папой Римским. Мануэль пожаловал мельнику свободное поместье Монтор, и впоследствии никогда нельзя было найти более величавой и изысканной дамы, чем графиня Матфиетта де Монтор. Она по — прежнему постоянно говорила о том, что подобает ее родственникам при их положении, но уже совсем по — другому. И она поладила с Ниафер, как и можно было ожидать, но не больше.

А осенью первого года правления Мануэля (сразу после того, как дон Мануэль привез в Сторизенд Скотийский Сигил в качестве добычи после первой своей знаменитой схватки с Пловцом Ориандром) аист принес Ниафер первого из обещанных мальчиков. Из — за выражения лица его назвали Эммериком: в честь отца Мануэля. И именно этот Эммерик впоследствии долго и замечательно правил в Пуактесме.

Так что дела у дона Мануэля процветали, и ничто не тревожило его душевный покой, если б не чувство ответственности за культ Слото-Виепуса, поклонение которому теперь возрастало среди многих народов. В Филистии Слото-Виепусу теперь открыто поклонялись в залах суда и храмах, а все остальные вероисповедания и любое приличие были задушены обрядами Слото-Виепуса. Повсюду на западе и на севере его последователи произносили хвастливые речи и совершали безумные проделки, и вскоре все это принесло большой вред. Но если это втайне и тревожило дона Мануэля, граф здесь, как и везде, проявлял с лучшими намерениями свой бесценный дар держания языка за зубами.

Никогда не говорил он и о Фрайдис, хотя записано, что, когда пришли известия о ее кончине, в Тимхэре под игом друидов и сатириков, дон Мануэль молча зашел в Комнату Заполя и его не было видно целый день. То, что в подобном одиночестве он плакал, маловероятно, ибо его суровые ясные глаза забыли такое занятие, но весьма вероятно, что он многое вспомнил, и отнюдь не все, по его мнению, делало ему честь.

Так что дела у седого Мануэля процветали, и у него были высокие дворцы, прекрасные леса и пастбища, покой и довольство. Увенчивая все это, аист вскоре принес им вторую девочку, которую назвали Доротеей в честь матери Мануэля. И как раз в это время из Англии прибыл молодой поэт Рибо (вскоре после этого он плохо кончил в Ковентри), принеся дону Мануэлю, когда тот сидел вместе с женой и придворными за ужином, гусиное перо.

Граф улыбнулся, повертел его в руке и задумался. Пожав плечами, он сказал:

— Нужда требует. Если б не ее находчивость, моя голова была бы насажена на серебряную пику. Я не могу забыть этот долг, раз она, как теперь выясняется, не намерена его забывать.

Затем он сказал Ниафер, что должен отправиться в Англию.

Ниафер оторвалась от мармелада, которым заканчивала ужин, и невозмутимо спросила:

— И чего же теперь хочет от тебя твоя милая белобрысая подружка?

— Дорогая, если б я знал ответ на этот вопрос, не было бы необходимости путешествовать за море.

— Однако достаточно легко догадаться, — насупившись, сказала госпожа Ниафер, хотя, в сущности, она тоже гадала, зачем Алианора послала за Мануэлем, — и я вполне могу тебя понять, ведь ты предпочитаешь, чтобы люди не узнали о подобном и тебя не засмеяли.

Дон Мануэль ничего не ответил, но вздохнул.

— И если бы моему мнению в этом доме придавали хоть какое — то значение, я бы кое — что сказала. Но при сложившихся обстоятельствах более приемлемо позволить тебе идти своим практичным путем и узнать из опыта, что мои слова верны. Поэтому сейчас, Мануэль, если ты не против, нам лучше поговорить о чем — нибудь более приятном.

Дон Мануэль по — прежнему ничего не говорил. Все это, как отмечалось, происходило сразу после ужина, и, пока придворные и жена сидели за остатками еды, заиграл менестрель.

— Должна сказать, что ты не являешься чересчур веселым собеседником, — через некоторое время заметила Ниафер, — хотя ни на миг не сомневаюсь, твоя белобрысая подружка найдет тебя достаточно жизнерадостным…

— Нет, Ниафер, сегодня вечером я не так уж счастлив.

— Да? И чья это вина. Говорила же тебе не брать две порции бифштекса.

— Нет — нет, милая коротышка, меня мучает не желудок, но, скорее, музыка.

— Мануэль, как музыка может так беспокоить? Уверена, мальчик в самом деле играет на скрипке очень мило, особенно если учесть его возраст.

Мануэль сказал:

— Да, но долгие низкие рыдания скрипки, тревожащие так же, как и смутные мысли, порожденные этим временем года, когда лето еще не покинуло землю, но уже медленно умирает в своих разломанных гробницах, говорят о том, что было, и о том, что могло бы быть. Слепое желание, точно такое же, что раньше теплыми лунными ночами жаром пробегало по телу юноши, которого я помню, тщетно мучает седого мужчину серыми призраками бесчисленных старых горестей и маленькими жалящими воспоминаниями о давно умерших наслаждениях. От подобной жажды нет никакого толка степенным, стареющим людям, но мои уста жаждут уст, чья прелесть более не существует во плоти, и я жажду умершего времени и воскрешения умерших страстей, чтобы юный Мануэль вновь мог любить…

…Сегодня вечером, пока эта музыка неуверенно ощупывает своими пальцами залеченные раны, где — то некая стареющая женщина, совершенно мне не знакомая, точно так же задета за живое, тоже вспоминает наполовину забытое. «Мы прежде были едины, и наши сердца стучали в унисон, а наши юные губы и души были неразлучны, — по — моему, думает она именно так, — разве жизнь поступила честно, оставив нас бесцельно тратить время на полумеры и считать пустяком расчлененные жизни, ссыхающиеся отдельно друг от друга?» Да, вполне возможно, что сегодня вечером она так же грустна, как и я. Но я не могу быть в этом уверен, поскольку в юношеской любви есть великолепие настолько ослепительное, что мешает влюбленному отчетливо разглядеть свой предмет, а посему в то славное время, когда мы вместе служили любви, я узнал о ней не больше, чем она обо мне…

…Из всех моих неудач самая горькая состоит в том, что после стольких несчастий и восторгов я не приобрел надежного знания о самой женщине, но должен волей — неволей лить слезы над такой исчезнувшей мишурой, как ее дрожащие алые губы и роскошные волосы! Тогда, извлечено ли из юности и любви нечто большее, чем девические груди и белый животик, отдаваемые в распоряжение возлюбленного, да мимолетное опьянение, а после недоуменная тоска, которая теперь покорно умирает, во многом точно так же, как тихо замирают в конце песни долгие низкие рыдания этой скрипки?