Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – виконт Страница 53

В руках лютня, он подошел к нашему столу, ведь песню заказал сам король, ударил по струнам и запел мужественным хриплым голосом, не то пропитым, не то простуженным в холодных дозорах. Я ожидал, что песнь будет целиком хвалебной, посвященной битвам, умелым ударам мечом по голове, однако менестрель со второй строфы свернул на скорбное ожидание невесты, что ждет уехавшего на войну рыцаря, тоскует и томится, желает ему победы, но сердце ее трепещет…

Слушали с восторгом, я с удивлением увидел на многих лицах слезы, суровые воины всхлипывали. Не сразу вспомнил, что в эти времена чувствительность считается привилегией благородного сословия, рыцари по каждому поводу рыдают и рвут на себе волосы, в то время как простолюдины, тупые как скот, даже в случае гибели близких не роняют и слезинки.

Что ж, благородное сословие будут истреблять в первую очередь. Простолюдины во всех странах постепенно станут главенствующим сословием и навяжут всем остальным, в том числе и немногим уцелевшим благородным, каменную неподвижность морд в любом случае, будь это смерть врага или смерть близких.

За нашим столом чуть дальше держит в руке золотой кубок с вином красивый юноша с холеным лицом и чувственными губами, одетый настолько ярко и пышно, что выглядит павлином. По обе стороны, словно для контраста, двое придворных, сухие и прямые, с непроницаемо холодными лицами и такими же замороженными глазами, чем-то неуловимо похожие на нянек-бонн. Или на гувернанток.

Юноша требовательно сказал пробегающему мимо слуге:

– Наполни мой кубок!

Слуга быстро взглянул на одного из его соседей-гувернантов или гувернеров, тот обронил негромко:

– Ваша светлость, я полагаю, уже довольно.

Юноша сказал капризно:

– Почему? Мне нравится вино. Я любого здесь могу перепить! Вы мне не запрещайте, граф Эбергард…

Придворный, которого он назвал графом Эбергардом, сказал с холодной учтивостью:

– Это не лучшее достоинство рыцаря, которое следует выставлять напоказ.

Юноша чуть покраснел, а придворный с другой стороны проговорил с наигранным восторгом:

– Ваша светлость, вы еще не пробовали вот этой жареной утки! Здесь ее готовят просто волшебно. Я не представлял, что такое можно сделать из обыкновенной птицы…

По его знаку слуги поставили перед юной светлостью блюдо с плавающей в кипящем жире коричневой тушкой с короткими культями. Юноша зло повел в сторону второго придворного глазами, но, сообразив, что его же спасают от неловкости, буркнул что-то и взялся с остервенением кромсать ножом утку.

Даниэль рядом со мной сказал насмешливо:

– Сын герцога Люткеленбергского, гранда Кастилии, конунга Хельнурга и графа Аквании, а главное – дальнего родственника Барбароссы. Герцогство, сказать по правде, почти не уступает размерам иному королевству! Потому юного Легальса сопровождают граф Эбергард Сейненский и граф Мемель, его наставники. Да только не сделать из курицы сокола…

Я ответил шепотом:

– Как-то не по себе рядом с этими светлостями и высочествами. Мне бы попроще соседей по столу…

Он подбадривающее улыбнулся.

– Барбаросса не дурак. И не слаб. За его столом только те, кто сам по себе что-то стоит. А на всякие там светлости и высочества король не больно обращает внимание.

Я бросил на него короткий взгляд и поспешил опустить глаза. Даниэль прав. Его самого бы не допустили за стол с такими знатными особами, если бы не обладал реальной властью там, на Юге, где королевская власть ослаблена, а вольные города сами пишут и принимают законы.

У герцога Валленштейна тоже какая-то цель есть, что-то помимо участия в турнире. Не думаю, что ради одной возможности сшибить кого-то с коня он преодолел такое расстояние. Это сэр Смит и ему подобные верят, что все-все собрались сюда ради удовольствия бить друг друга по головам на законном основании, да еще и деньги получить. Но среди веселых и разудалых морд вижу и совершенно трезвые, с холодными проницательными глазами.

У Валленштейна именно такой взгляд. Его герцогство, как мелькнуло в разговоре, расположено по эту сторону океана. Эту новость я долго поворачивал так и эдак, пока не нашел аналогию с французским городом-портом Кале, который неизменно принадлежал Англии, в то время как другие владения Англии во Франции то увеличивались, то сокращались.

Судя по обрывкам разговоров, он настоящий южанин, его герцогство по эту сторону океана… но по ту сторону Великого Хребта. Я жадно присматривался к человеку, во владениях которого нет церкви, который живет по иным законам, чем нынешний христианский мир. Герцог, похоже, уловил мой интерес, я поймал высокомерный и чуточку брезгливый взгляд, спохватился и перенес внимание на его рыцарей, что тоже с Юга.

Рыцарь Гогенштальд, постепенно хмелея, все чаще поглядывал на меня, лицо раскраснелось, наконец сказал очень уж учтиво:

– Сэр Ричард, на победу в турнире было много претендентов, их шансы обсуждались задолго до начала. Но ваше имя никто не упоминал!

Я налил себе в кубок вина, пригубил, прислушался к ощущениям. Рыцарь ждал, но я сделал вид, что любуюсь игрой света на драгоценных камешках в ободке кубка. Он выждал, продолжил вопросительным тоном:

– Мы пытались понять этот случай, но так и не разгадали…

Я сделал еще глоток, поставил кубок и стал накладывать себе жареных птичек. Гогенштальд снова выждал, теперь и герцог с Блэкгартом начали прислушиваться, наконец Гогенштальд сказал раздраженно:

– Сэр Ричард, вам не кажется, что это неучтиво?

– Что? – спросил я.

– Не отвечать на вопрос!

– Вопроса не было, – напомнил я. – Была констатация факта. Плохо вас обучают там, на Юге.

Он вспылил, завелся, но рука герцога опустилась на его плечо, я не слышал, что он сказал молодому рыцарю, однако тот увял, посмотрел на меня с нескрываемой злостью.

– Не придирайтесь к словам! Вы меня поняли.

– Учитесь мысли выражать грамотно, – сказал я поучающее. – Совсем у вас запущено, как погляжу…

Герцог поглядывал на меня искоса, в прищуренных глазах я видел странное ожидание. Гогенштальд сказал зло:

– А вас, погляжу, обучали долго? Но что-то вы молоды для обученного всем искусствам!

Я ответил прохладно:

– Я молод, но старые книги читал.

– И что?

– Можно и так получать житейскую мудрость, – сообщил я и посмотрел ему в глаза. – Учась на чужих ошибках.

Он фыркнул, но тон сбавил, чувствуется, не по себе, однако на него смотрят, сказал вызывающе:

– И что вам говорит житейская мудрость?

– Что девяносто девять из ста опасностей, – ответил я ровно, – которые нам угрожают и чего люди страшатся, остаются вымыслом.

Он умолк, озадаченный, Валленштейн впервые произнес, обращаясь ко мне: