Лада Лузина - Меч и Крест Страница 53

— О'кей, — как обычно, уселась на два стула она. — Состряпаю и то и другое, чтобы наверняка. — И подхватив правой рукой вибрирующего Пуфика под пузо, а левой — книжку под мышку, гордо прошествовала на кухню.

Глава двенадцатая,

в которой Миша и Маша уходят из дома

Перед рассветом… и в роще, и по оврагам валялись сотни спящих и мертвецки пьяных, большей частью полураздетых или донага раздетых жуликами. Особенно много валялось совсем нагих. И пожилых, и молодых женщин и девок.

Маше показалось, что у нее отнимаются руки — они онемели, и ватные пальцы отказывались подчиняться ее приказам.

Ее руки пытались упасть в обморок от страха! И, стоя на пыльном коврике у дверей своей квартиры, Маша внезапно поняла: все случившееся с ней не имеет никакого значения. Потому что как только она услышала в телефонной трубке голос своей матери, она перестала быть защитницей Города, значительной, исключительной и мудрой, той, которую экспрессивная Даша искренне величала «гением», и даже сама королева Катя уважительно заглядывала ей в рот… Здесь, в маленьком мирке своей семьи, королевство которого ограничивалось пятьюдесятью метрами трехкомнатной хрущевской квартиры, Маша Ковалева была лишь отбившимся от рук подростком, не ночевавшим дома два дня подряд, — и для «здесь» ее поступку не было никакого оправдания.

Она неприязненно затрясла занемевшей кистью, и рука с ключом, которую усилием воли хозяйка заставила вознестись к замку, оказалась самой тяжелой вещью, какую ей когда-либо пришлось поднимать.

Ни в «Центрѣ Старокiевскаго колдовства», швырнувшего к ее ногам первую в ее жизни смерть; ни на Старокиевской горе, встретившей ее столбом огня и страшным пророчеством «Вы — умрете!»; ни под окнами завывающего сиреной русского музея, грозившей ей реальной статьей за «соучастие в краже со взломом», — Маше не было так страшно!

«Неужели отец действительно арестован… Нет!»

В животе окаменело, словно она напилась воды с цементом. Маша отчаянно вдохнула воздух, пытаясь согреть леденящий страх внутри, и решительно шагнула в коридор, боясь даже представить, что сейчас скажет ей мать.

— Это ты? — донесся встревоженный голос из кухни.

И Маша стремительно бросилась туда, уже чувствуя, как она закапывается лицом в самую дорогую в мире старую ковбойку, обнимает отца обеими руками, и все страхи исчезают, как дурной сон.

— Папа! Ты дома?! А мама… — Она осеклась и застыла на пороге.

Папина правая рука была в гипсе, левая щека вздулась нафаршированными тампонами пластырями. А рядом, на столе, стоял наполовину полный стакан и наполовину пустая бутылка водки.

— А-а-а, Мурзик… — с облегчением выговорил папа, пьяно растягивая изможденные слова. — Ты же знаешь нашу маму… Вечно на пустом месте гвалт поднимает. Я ей только из прокуратуры позвонил, чтобы не беспокоилась. А она…

— А что ты делал в прокуратуре?! Что с тобой, папа?! — несдержанно ужаснулась папина дочь.

Насколько она знала своего отца, он никогда не пил просто так — для этого папе всегда нужен был какой-никакой праздник. Но на праздник все это походило крайне мало.

— Ты сломал руку?

— Руку, — горько повторил он, — лучше бы я сломал обе руки и шею! Лучше бы я там погиб! — Отец жадно и резко вылил содержимое стакана в запрокинутое горло, как будто пытался заткнуть рот самому себе, и обреченно опустил лицо в левый рукав.

— Папа, ты что?.. — Маша побоялась сказать «плачешь».

Ведь плачущих пап не бывает, — такого просто не может быть!

— Дядю Колю убили, — проплакал отец в рукав. — Нашего дядю Колю.

— Дядю Колю? — не смогла поверить Маша. — Кто?

— Я. Это все я…

— Нет!

— Да. Он пошел со мной. Как чувствовал, не хотел. И меня отговаривал… А я, дурак, не послушал! Как же я жить теперь буду, а, Мурзик? Меня-то откапали, а его… Кольку… утром нашли. На воротах Лавры… Уже мертвого…

Маша ощутила, как ее руки и ноги закоченели, стали деревянными, негнущимися. Кровь загустела от ужаса, превратившись в подрагивающее желе.

«А я будто жена того профессора, которая настояла, чтобы муж ее в киевскую Лавру отнес».

— А церковь вся в крови… Снова в крови… И это Колина кровь!

— Кирилловская?!

«Пещеры под Кирилловской церковью? Все правильно! Прахов руководил ее реконструкцией. Но это ж…»

«Это же там, где сатанисты девушку убили!»

— А мама где? — затравленно огляделась Маша.

Отец заторможенно опустил рукав, и она увидела, как его сжатое страданием лицо безуспешно пытается засмеяться:

— Я ее в аптеку послал… Кукакам покупать!

— Ясно. — Маша непроизвольно бросила взгляд на прозрачную бутылку.

— Сил не было, — тоскливо пожаловался он. — Не мог больше… Вот и послал ее… за Кукакамом. Пусть ищет!

— Он что, такой редкий? — старательно спросила Маша, подсознательно цепляясь за эту нейтральную тему.

— Хуже чем редкий — его вообще нет! — горько оскалился Владимир Сергеич. — Я его сам придумал. А ты ж нашу мать знаешь. Она пока со всеми аптеками не перегрызется, никому не поверит…

— Так тебя не обвиняют в убийстве?

— Да никто меня не обвиняет! — зло закричал отец.

И Маша поняла: если б его обвиняли, ему было бы легче.

— Меня из-под земли выкопали. Я у них — жертва! — заорал он. — А на Фрунзе опять потоп. И следователь знает, кто это… И ты знаешь! Одногруппник твой! Как его там… Урод красивый! Но у них, видите ли, «не достаточно причин для ареста», — с ненавистью повторил он чью-то чужую юридическую фразу. — Только мне что, от этого легче?! Я-то знаю, что это я его… Я Колю… Все равно что этими руками…

Машу начал бить безжалостный озноб, как человека на последней стадии нервного перенапряжения.

Ей было неприятно до тошноты, оттого что отец обвиняет ее Мира в таком бесчеловечном, невозможном, нечеловеческом преступлении. И в то же время немыслимо жалко папу — бесконечно и беспомощно. И вдруг, совсем некстати, вспомнилось, как он, терпеливо подбадривая ее, пытался научить дочь езде на велосипеде и как расстроился, осознав, что тот начал внушать Маше прочный и панический страх и она бледнеет, едва заслышав: «Давай попробуем еще раз, а, доча?» И подумалось: если бы не это все, папа наверняка б обрадовался, узнав, что его старания не пропали зря. Она ездила на велосипеде, она летела на двухсотметровой высоте, она…

— Нет, это не одно и то же! — непреклонно сказала Маша, удивившись, с какой твердостью прозвучали ее слова.