Виталий Каплан - Масть Страница 53

Оказалось, и идти-то не слишком далеко – полверсты, не больше. В Сумраке даже проще – снега тут не было, сухого бурьяна тоже, просто гладкая равнина, каменистая земля – ни бугорка, ни рытвины. Добежали минуты за три, никакой «Скороход» не понадобился.

Упырь оказался в единственном числе. И даже не упырь, а упыриха, а ещё точнее – упырица. Нас она явно не замечала. Возможно, не умела, оставаясь в человеческом мире, глядеть в окружающий Сумрак. А может, и не до нас ей было, потому что одно терзало ей ум: голод. Тягостный, давящий голод упыря. Всё это читалось по её цветку душу… нет, тут уж лучше сказать, по ауре, ибо души у неупокоенной нежити не бывает. Чёрное облачко клубилось над её головой, и мерцали в нём алые бусинки, похожие и на волчьи ягоды, и на капли крови. «Чем таких бусинок больше, – вспомнился мне тенорок Александра Кузьмича, – тем упырь голоднее. А чем он голоднее, тем глупее».

– Красивая, – чуть слышно шепнул Алёшка.

Девчонка и впрямь была красавицей, и драные её лохмотья ничуть красоту не скрывали. На вид лет шестнадцать, фигурка тонкая, длинные, ниже пояса, косы едва прикрыты не по-зимнему лёгким платком. И большие серые глаза, и чуть припухлые щёки. Чем-то отдалённо смахивала она на юную дворяночку Катеньку Самарцеву, с коей танцевал я на пасхальном балу у графини Яблонской. Только вот не было на Катеньке таких страшных лохмотьев… в которых обычная девчонка на такой стуже давно бы обратилась в ледышку. И уж подавно не вилось над Катенькиной головой никакой чёрной гадости.

– Ну что, берём? – столь же тихо предложил я.

– Нет, – отрезал Алёшка, – рано. Брать нужно, когда обозначит она гнусные свои намерения. А до той минуты будем наблюдать. Так положено, так нас учили!

Что ж, он Светлый, ему виднее. Будь я один – просто вызвал бы упырицу на поединок и быстренько бы упокоил. Уже сейчас отчётливо было видно, что никакая она не Высшая, летучей мышью не обернётся, на третий слой Сумрака не сиганёт. Обычная дикая – регистрационной метки-то и в помине нет.

А упырица меж тем брела по тёмной, пустынной сельской улице от дома к дому. Иногда подходила к воротам, ненадолго замирала, потом горестно махала рукой и шла дальше. Видно, нелёгкое это дело – выбрать блюдо повкуснее.

Мы с Алёшкой скользили по Сумраку в пяти шагах за её спиной, и чем дальше, тем больше чувствовал я себя дурак дураком. Зачем мне эта охота? Надежда изловить таинственного тверского упыря давно уж испарилась. Тогда какой смысл тратить время? Лучше бы как следует выспались – завтра-то с рассветом отправляться в путь. Алёшка – с ним понятно, он Светлый, ему людишек жалко, а нежить – наоборот. Но я-то Тёмный! И она, бедолага, Тёмная. Сестра, можно сказать, по масти!

Наконец она выбрала. Изба, на мой взгляд, ничем не отличалась от прочих. Покосившийся забор, снег едва ли не достигает окон, и узкая дорожка расчищена от крыльца до ворот.

В эти ворота упырица и принялась стучать – не со всей дури, а даже как-то робко и вместе с тем настойчиво. Неужели верит, что запуганные селяне отзовутся на её стук?

Что интересно, ни один пёс не заливался лаем. Впрочем, как раз вовсе и не интересно – уж успокаивать собак упыри умеют столь же хорошо, как и сосать кровь. Причём делают это даже не задумываясь. А вот людям как раз не мешало бы задуматься, стоит ли открывать гостю, на которого никак не отзываются собаки.

«Толцыте, и отверзится вам», вспомнилось вдруг, как возглашал Евангелие отец Тимофей в Чернополье, в Успенской нашей церкви. Неужто и впрямь отверзится?

Отверзлось. Заскрежетало в избе, послышались шаги, чуть приоткрылась дверь, вышла на порог немолодая уже баба в наспех накинутом поверх ночной рубашки тулупе. Цветок души у неё был под стать обстоятельствам – жёлтая тревога, малиновое раздражение, голубое любопытство, лиловый страх. Но всё это – тускловато, потому что сильнее всех чувств было желание вернуться на полати и досмотреть оборванный сон.

– Что надо? – произнесла она хрипло.

– С Рождеством вас Христовым, добрые люди! – Голос упырицы прозвучал столь мягко и просительно, что даже я чуть было не поддался её обаянию. – Пустите странницу переночевать! Стужа-то какая лютая! И страшно, – всхлипнув, добавила она.

– Самим есть нечего, и положить негде! – сообщила баба, подойдя к воротам, но не торопилась отодвигать засов.

– Так я же не прошу куска! – взмолилась упырица. – И в избу не прошусь! Хоть в сенях, хоть в чулане каком до утра, а там побреду себе дале! Смилуйся, матушка! Закоченею! А то и чего хуже со мной приключится в ночи! Я ведь в Весьегонске ещё слыхала, какая в ваших краях ужасть творится!

– Что ж сюда-то попёрлась? – нелюбезно спросила баба. Это она зря. Чем больше с упырём говоришь, тем легче ему будет зачаровать.

– Так выгнали меня с постоялого двора, там такая хозяйка злющая! – Упырица подпустила в голос слезу. – И вот тащусь я в Бежецк, там, говорят, икона чудотворная в Никольской церкви есть, приложиться хочу, об избавлении от бед Царицу Небесную упрошу… ибо сирота я, батюшка с матушкой о прошлом годе потонули, а дядька мой жестокосердный, Иван Фокич, домишком нашим завладел, а меня взашей погнал… и вот скитаюсь я по дорогам, милостью добрых христиан жива покуда.

Складно поёт, – вновь шепнул мне Алёшка, теперь уже по Тихой Связи. – Неужто сама такую сказку сложила?

Вполне возможно, – подтвердил я. – При жизни могла дура дурой быть, а как восстала упырём, так ум и прибавился. Не человеческий уже ум, а Иной. Мне про такое наставник рассказывал. Странная эта штука – упыриный ум. Это на самом деле и не ум даже, а просто, как своего ума им не хватает, так слышат нечто вроде подсказки.

Кто ж им подсказывает? – недоверчиво хмыкнул Алёшка. – Сатана, что ли?

Наставник мой полагал, что, когда упокаивают упыря, что-то от него в Сумраке всё же остаётся, – пояснил я. – Какое-то облачко, что ли, сгусток мыслей. И вот где-то там глубоко все такие облачка сливаются в одно большое облако, и каждый упырь сие облако каким-то образом чует… какая-то устанавливается у него с ним связь. Вот оттуда подсказку и получают.

Странно как-то, – заметил напарник. – А мне её сиятельство твердила, что упыри на чужих ошибках учиться не умеют, только на своих. И что большинство из них в первый же год гибнет, потому как им голод остатки ума затмевает, вот и лезут на рожон. И наши их упокаивают, как и положено. А вы – глубина, облако, сгустки.

Так не я же, а наставник мой Александр Кузьмич, – пожал я плечами. – Пытливый у него был ум, хотя порой и заносило его знатно. Оттого и сгинул.