Робин Хобб - Волшебный корабль Страница 54

Минувшей ночью до него почти дотянулся прилив… Иногда ему снился чудовищный шторм, который снял бы его с камней и унес в море. Хотя нет. Куда лучше, если бы шторм никуда его не унес, а, наоборот, с неистовой силой крушил о прибрежные скалы, разнося все еще прочный корпус на доски, брусья и паклю — и разметал бы все это куда придется. Интересно, смогло бы это наконец принести ему забвение? Или он продолжал бы жить даже в виде измочаленного куска диводрева, вечно качающегося на волнах?… Такие размышления будили в нем глубоко запрятанное безумие.

Он лежал на берегу, слегка накренившись на правый борт, и ощущал, как черви-древоточцы и морские моллюски вгрызаются в его древесину. Вернее, в те его части, что были сработаны из обычного дерева. Диводрево было им неподвластно. В том-то и состояла его прелесть, что море ничего не могло с ним поделать. Прелесть… и вечное проклятие.

Он слыхал только об одном живом корабле, который по-настоящему умер. Бедняга Тинестер сгинул в огне, охватившем его грузовые трюмы, — а перевозил он горючее масло и высушенные кожи. Пламя распространялось неудержимо и быстро и пожрало его в считанные часы. И все эти часы корабль страшно кричал, взывая о помощи, но кто был способен что-то для него сделать?… Как на грех, было еще и время отлива. Страшное пламя в конце концов наделало в корпусе дыр, и Тинестер опустился на дно. Вода залила пылающие трюмы, но глубина оказалась недостаточной, и палуба продолжала гореть. Диводрево горело медленно и чадно, по синему небу над гаванью тянулся хвост черного дыма… Пока все не сгорело дотла.

Может, это и был единственный конец, возможный для живого корабля. Медленное, чадное пламя… И почему это никогда не приходило в головы мальчишкам, швырявшим в него камнями? Давно могли бы попробовать его подпалить. Может, стоит при случае их надоумить?…

Шаги между тем приблизились. Человек остановился. Песок, покрывавший скалы, осыпался и шуршал под ногами.

— Привет, Совершенный.

Голос был мужским. Кораблю понадобилось мгновение… потом он вспомнил.

— Брэшен. Сколько лет, сколько зим…

— Да уж, побольше года будет, — легко согласился мужчина. — Если не целых два!

Он подошел совсем близко, и локтя Совершенного коснулась теплая человеческая ладонь. Он расплел сложенные руки и протянул правую вниз. Ладонь Брэшена, крохотная по сравнению с его собственной, попыталась изобразить рукопожатие.

— Год, — проговорил Совершенный задумчиво. — Смена всех сезонов. Вам, людям, это время кажется долгим?

— Ох, не знаю, — вздохнул человек. — Пока был мальчишкой, казалось — ну очень. А сейчас каждый год кажется короче предыдущего… — Он помолчал. Потом спросил: — Ну и как ты тут?

Совершенный ухмыльнулся в бороду:

— Занятный вопрос… Попробуй-ка сам ответить. Я ведь не меняюсь. Нисколько не изменился за все… сколько их было? Лет тридцать по вашему счету?… Никак не меньше, я думаю. Время, знаешь ли, для меня большого значения не имеет… — Настал его черед помолчать, а потом спросить: — Так что тебя заставило прийти проведать такую старую, брошенную калошу?

Искренний, а потому слегка раздраженный ответ несказанно его обрадовал:

— Да все как обычно. Выспаться надо. Желательно в безопасности.

— И ты, конечно, ничего не слышал о том, что, если хочешь встретить злосчастье, так искать его надобно на корабле вроде меня?

Это у них было что-то вроде давней семейной шутки, вернее, целого шуточного разговора. Но в последний раз он происходил между ними уже очень, очень давно, и оттого Совершенный затеял его с большим удовольствием.

Брэшен коротко хохотнул. В последний раз пожал громадную деревянную лапищу и отпустил ее.

— Ты же меня знаешь, старое корыто. Уж в том, что касается злосчастий, «моя зараза сильней». Что еще я могу тут у тебя подцепить?… Зато как следует высплюсь, зная, что меня сторожит друг. Можно ли подняться на борт?

— Добро пожаловать, Брэшен. Поднимайся, только не забывай смотреть под ноги: я, должно быть, изрядно подгнил с прошлого раза, когда ты тут ночевал…

Он слышал, как Брэшен обошел его кругом. Потом моряк подпрыгнул… вот он подтянулся, потом перевалился через поручни… Странное, такое странное ощущение! По его палубе опять идет человек… То есть Брэшен не шел, а больше карабкался, — крен был изрядный. Все же ловкий моряк без большого труда добрался до двери форпика.

— Никакой новой гнили не вижу, — сообщил он громко и почти радостно. — Да и в тот раз ее было совсем немного. Аж жутковато малость! То солнце, то ветер, то снег — а ты все такой же крепкий и целый!

— Жутковато, — согласился Совершенный, постаравшись, чтобы голос не прозвучал слишком мрачно. — Кстати, после тебя внутри никто не бывал. Так что, думаю, там все в том же виде, как ты оставил. Ну, разве что отсырело немножко.

Он слышал и чувствовал, как передвигается забравшийся в форпик мужчина, как он затем переходит в капитанскую каюту. Оттуда Брэшен прокричал во все горло, чтобы Совершенный мог разобрать:

— Эй, а мой гамак и правда на месте! И даже не развалился! А я про него и позабыл. Помнишь, как я тогда его сплел?

— А как же, — отозвался Совершенный. — Помню, конечно!

И улыбнулся редкому для него приятному воспоминанию. Брэшен тогда развел на песке костерок и, в стельку пьяный, принялся объяснять слепому кораблю искусство плетения. То-то было потехи, когда громадные неуклюжие ручищи впервые попытались ощупью постичь искусство вязания морских узлов! Конечно, куда им было поспеть за ловкими и проворными пальцами человека… «Тебя что, никто раньше ничему не учил?» — пьяно возмутился Брэшен, глядя, как беспомощно путается Совершенный. «Нет, никто и никогда, — ответил корабль. — Ничего похожего. В прежние времена я видел, конечно, как это делается. Но никто не предлагал мне попробовать…» Сколько раз потом он взывал к этому воспоминанию, коротая бесконечные часы в черноте. И шевелил пальцами в воздухе, мысленно выплетая простую сеть гамака…

Это был один из способов не подпустить к себе дремлющее безумие.

…Он ощутил, как в капитанской каюте Брэшен скинул с ног башмаки. Они съехали по наклоненному полу в угол — в тот угол, куда съезжало все и всегда. Гамак же висел на крючьях, которые собственноручно установил Брэшен. Мужчина ворчал и вздыхал, устраиваясь поудобнее. Совершенный чувствовал, как растягивается плетеная сетка, но крюки держали ее надежно. Все было именно так, как и сказал Брэшен: новой гнили добавилось на удивление мало…

Молодой моряк словно почувствовал, как соскучился корабль по общению, и еще на мгновение отогнал от себя наваливающийся сон, чтобы сказать:

— Честно, Совершенный, я устал как собака. Вот посплю несколько часов — и тогда-то я тебе про все свои приключения расскажу. И про все свои злосчастья… с того самого дня, как я тут ночевал…

— Я подожду. Спи спокойно. — Корабль не поручился бы, что Брэшен его слышал. Да какая, в сущности, разница.

Мужчина еще немного повозился в гамаке… перевернулся на другой бок… и воцарилась почти полная тишина. Совершенный чувствовал только дыхание человека. Небогато, конечно, — но долгие-долгие месяцы у него не было даже и этого.

Он снова сложил руки на обнаженной груди — и стал внимательно вслушиваться в дыхание спящего.

Кеннит и Соркор смотрели друг на дружку через застеленный белой скатертью капитанский стол. На старшем помощнике была новенькая шелковая рубашка в белую и красную полоску, а в ушах — серьги, ослепительные в своем великолепии: крохотные русалочки сияли зелеными стеклянными глазами, и в пупке у каждой красовалось жемчужное зернышко. Покрытая шрамами рожа старпома была со всем тщанием выскоблена бритвой, пощадившей лишь бороду; волосы же он зачесал назад и густо напомадил каким-то маслом, которое ему, видимо, втюрили как ароматическое. По мнению Кеннита, аромат соответствовал скорее порченой рыбе, но он держал свое мнение при себе. Соркор и без того в достаточной мере чувствовал себя не в своей тарелке. Официальная обстановка всегда его напрягала. Добавить к этому еще и неодобрение капитана — чего доброго, вообще в ступор впадет.

«Мариетта» тихонько поскрипывала бортом о причал. Кеннит прикрыл небольшой иллюминатор, чтобы оградить себя от вони Делипая, но ночной гудеж все-таки долетал. Команды на борту не было — оставили только юнгу, чтобы прислуживал за столом, да единственного вахтенного на палубе.

— Довольно, — отпустил Кеннит мальчишку. — Осторожней с посудой, когда будешь мыть. Это олово, а не жесть.

Юнга забрал поднос с опустевшей посудой и скрылся за дверью, притворив ее плотно и почтительно мягко. После его ухода на несколько мгновений воцарилась почти полная тишина. Кеннит не спешил говорить, пристально вглядываясь в человека, который был не только его правой рукой на корабле, но и чем-то вроде лота[35], позволявшего судить о настроениях в команде.