Антон Карелин - Дорога камней Страница 55

Бой длится дальше; напряжённое дыхание сквозь стиснутые зубы рвётся из пересохшего горла. Мелькание рук, быстрые, краткие, прямые и косые удары атакующих и защищающихся мечей, — Даниэль внезапными точными выпадами касается двоих, и они оседают, хватаясь за грудь, роняя свои мечи. Но их места без промедления занимают другие. Они сражаются безмолвно, так же, как и он, — и в окутывающей черноте, в чем-то, глубоко проникающем в самое сердце, они уродливы и страшны, их тёмные лица вселяют безнадёжный, жестокий ужас... Полыхающие алым узкие глаза их пылают ненавистью и силой, силой и ненавистью... И хочется лишь одного — суметь прорваться сквозь непроницаемый строй клинков и начать крушить сильную, жилистую, но уязвимую для алого сияния смерти плоть.

Но кто-то бьётся сзади, спиной к спине, и Даниэль не может уйти вперёд, потому что это приведёт к смерти пришедшего ему на помощь.

Резкий поворот, взмах правой рукой (алая рука продолжает переливчато мерцать, принимая на себя удары мечей, внезапно переламывая лезвие одного из них, покрывая его изморозью, касанием распыляет второй клинок во ржавый прах...), и Даниэль неожиданно узнает эту сильную, мощную, узловатую руку того, кто бьётся за его спиной.

— Даниэль! — со злой радостью восклицает тот.

— Я, Гленран! — кричит Даниэль. — Я вернулся, чтобы помочь тебе!.. Мы должны пройти её вместе, чтобы потом...

Сверху падает непроницаемая, адская тьма, полная стенающих, проклинающих все на свете голосов, обрывающая краткий диалог, повергающая в шок, — рука гаснет, и все защиты падают разом. Даниэль кратко стонет от внезапности этого чёрного удара, а затем застывает, в предпоследний момент бытия осознавая четыре несущихся на него смерти и понимая, что не уклониться ни от одной.

— Дьявол! — кричит Вельх, пытаясь обернуться, одновременно парируя рушащийся сверху удар.

Даниэль чувствует четыре одновременных атаки, чувствует, как чёрные клинки входят в его тело, слышит этот странный звук подающейся плоти, — а затем шквал яростной, невыносимой боли обрушивается на него, вместе с холодом и бессилием разрастаясь изнутри.

Очнулся он рано поутру.

В забытьи он видел странный сон, но не удивлялся ему. Кажется, он видел его уже раз или два. О чем он был?..

Солнце светило ярко и жарко. Пахло вокруг премерзко; в основном это были его испражнения и грязь. Он возлежал на широкой и довольно высокой охапке увядших темно-коричневых ветвей. Даниэль не помнил, как его рвало, но, судя по листьям вокруг, случалось это не раз и не два.

Юноша попытался дышать, шевелиться и смотреть. Горло саднило, говорить он почти не мог, потому что все время, даже от каждого вдоха, хрипел. Губы, сухие и потрескавшиеся, превратились в один сплошной нарыв. Кожа покрылась коростой из засохшего пота и нечистот. Зудела и пылала болью почти на каждом из сгибов.

— Боги... — просипел он, — где я?..

Боги не замедлили ответить ему.

— Даньель! — радостно взвизгнул Хшо, поднимаясь из ниоткуда справа. — Н’га ррасшхчш! Тхар-мсах шгшмашш!.. Вставай!

Юноша немного подумал, понял, что жив; улыбнулся широкой ухмылкой блаженных. И потерял сознание от слабости.

Новое пробуждение ждало его в воде. Подумав сначала, что тонет, он лишь от непередаваемой боли понял, что это Хшо отскрёбывает его песком и травой с ног до головы.

Даниэль хрипел, вырывался, кричал и орал; это хоть немного помогало. Наконец боль заглушила его разум, и сознание снова милостиво ушло.

Потом были дня два постепенно возвращающихся, свежеющим потоком вливающихся в него сил. Вокруг и внутри него были лишь слабость, покой, пробуждение и тишина. Нет, ещё чистота, ибо ею дышала теперь каждая клеточка, каждая пора. Волосы, высохшие и освобождённые от грязи, каскадом ниспадали на плечи, растекаясь по рукам и спине. Раньше его ровняли каждые недели три — с детства они росли очень быстро, — но теперь ничто не могло их остановить. Чёрный шлейф закрывал половину лица.

Кожа, вымазанная то ли какой-то мазью, то ли каким-то соком — в общем, чем-то липким, — почти успокоилась; лишь несколько нарывов не давали шевелиться слишком резко, в основном в паху.

У самого горла была аккуратная, зажившая кусаная рана. Даниэль вспомнил о ненависти, ужасе и бессилии, о сжимающихся клыках. Его передёрнуло.

Одежды не было. Но холод его не достигал: вокруг, с шести сторон, не затухая, горели почти бездымные костерки, от которых тянулось во все стороны живительное тепло.

Рядом под лопухами лежали мясо, рыба, варёные яйца, клубни-корни, пригоршни ягод в широких лопушиных листах и вода в котелке. Роскошь королевских пиров.

Над головой свили кроны два невысоких молодых деревца; ветви, выломанные у тех, что постарше, довершали аккуратно и со знанием дела построенный шалаш.

Даниэль было подумал, что их с Хшо нашёл по случайности какой-нибудь рейнджер, охотник или друид, но вокруг (в пределах небольшого полукружия у реки, за которое Ферэлли, очень слабый, пока не заходил) не было ничьих следов, кроме следов маленького Хшо.

Правда, самого схарра что-то почти не было видно. Или Даниэль упускал моменты, когда тот прибегал к нему, принося все новую еду, сам в это время засыпая (он спал почти постоянно), или просто Хшо ютился где-то рядом и решительно ему не докучал, — только все это было очень похоже на сказку.

Рядом текла широкая, достигшая первых холодных волн сентябрьского разлива Иленн. Солнце сверкало в ней, свежий ветер не утихал. Противоположный берег был бесконечно далёк, казался лишь изломанной тёмной полосой за гладью темно-синих струй.

Но, странное дело, деревья вокруг были совсем не осыпающимися, не темнеющими, а все ещё жёлто-алыми, часто даже зелёными. Далее на запад зелени было ещё больше, в то время как восточнее, к северу от великой реки, стекающей с далёких ледников, леса опадали, погружаясь в подступающий зимний сон.

Впрочем, странным это было лишь для разума человека, привыкшего к жизни размеренной и чёткой. Подумав, Даниэль вспомнил все сказки и предания, повествующие о власти Отца лесов, — все, что слышал в детстве и ранней юности.

Хельтавар был жив, хотя не всякому были понятны и доступны царящие в бесконечном зеленом теле логика и закон. Но даже просто отцветая, отпуская листья умирать на землю с холодеющей травой, он засыпал не сразу и не целиком. Сначала цепенели окраины, затем волнами холод пробирался все глубже и глубже, все ближе к сердцу Отца... Возможно, где-то в бесконечности, в неразысканной и неоткрытой людским глазам глубине он вечно был зелен и силён. Возможно, сердце его, зеленое, шелестело и билось, не прекращая, всегда.