Патрик Ротфусс - Страхи мудреца. Книга 2 Страница 57

Под конец я сыграл песню, написанную для царицы Серюль. Ручаюсь, что вы ее никогда не слышали, но наверняка вам доводилось слышать нечто подобное. Ее написал какой-нибудь менестрель-лизоблюд, надеявшийся добиться покровительства, и отец научил меня ей в качестве примера — как не надо писать песни. Это был выдающийся образчик посредственности. Сразу было понятно, что автор либо безнадежно бездарен, либо никогда не встречал Серюль, либо просто не видел в ней ничего привлекательного.

Исполняя эту песню, я попросту заменил имя «Серюль» на «Фелуриан». И некоторые строчки поприличнее — на менее поэтические. Короче, песня вышла на редкость отвратительная, и к тому времени, как я ее допел, на лице у Фелуриан отражалось горькое разочарование.

Я долго сидел молча, словно бы в глубокой задумчивости. И когда я наконец заговорил, голос мой звучал приглушенно и неуверенно.

— Госпожа, можно, я напишу песню о тебе?

И я робко улыбнулся ей.

Ее улыбка была точно луна среди облаков. Она захлопала в ладоши и бросилась на меня игривым котенком, осыпая меня поцелуями. Только страх, что она сломает мне лютню, помешал мне как следует насладиться этим.

Фелуриан отстранилась и замерла. Я испробовал пару разных сочетаний аккордов, потом положил руки на гриф и посмотрел на нее.

— Я назову ее «Песнь о Фелуриан».

Она слегка зарделась и взглянула на меня из-под опущенных век, застенчиво и дерзко одновременно.

Оставляя в стороне бесстыдную похвальбу, я и в самом деле могу написать хорошую песню, когда захочу, а в последнее время, на службе у маэра, я изрядно отточил свое мастерство. Нет, я не лучший, но один из лучших. Дайте мне достаточно времени, достойную тему и серьезную мотивацию — и, смею утверждать, я могу написать песню ненамного хуже Иллиена. Хуже, но ненамного.

Я прикрыл глаза и принялся наигрывать нежную мелодию. Мои пальцы порхали над лютней. Я вплетал в песню музыку ветра в ветвях и шорох листвы.

Потом я заглянул в дальний уголок своего разума, туда, где безумная часть меня все это время слагала песнь о Фелуриан. Я заиграл тише и запел:

О взгляд полуночных зеницИ крылья бабочек-ресниц!Под песню ветра меж ветвейКаскад волос летел за ней,О, госпожа! Фелуриан!Красавица лесных полян!Твое дыханье — ветерок,Твоя коса — теней поток

Когда я запел, Фелуриан застыла. К концу припева я даже не понимал, дышит она или нет. Несколько бабочек, которые разлетелись прежде, во время нашего поединка, снова запорхали вокруг. Одна из них села на руку Фелуриан, взмахнула крылышками раз, два, словно спрашивая, отчего это ее хозяйка вдруг стала так неподвижна. Я снова опустил взгляд на лютню, подбирая ноты, похожие на капли дождя, скользящие по листьям.

Средь пляшущих теней пустившись в пляс,Она хозяйкой стала рук и глаз,И помыслов моих в единый миг,Сильнее чар, что ведомы из книг.Фелуриан! О, госпожа,Тобой не встреченных мне жаль,В твоих лобзаниях — нектар,О, счастье — обрести сей дар!

Я следил за ней краем глаза. Она сидела так, будто слушала меня всем телом. Глаза у нее были широко раскрыты. Она вскинула руку к губам, вспугнув сидевшую на ней бабочку, а другую прижала к груди, которая медленно вздымалась и опускалась. Все было как я хотел, и все же я жалел об этом.

Я склонился над лютней, мои пальцы плясали по струнам. Я сплетал аккорды, точно ручей, бегущий по камням, как еле слышное дыхание возле уха. Потом я собрался с духом и запел:

А глубина ее очей —Как синь безоблачных ночей…В искусстве…

Я на миг запнулся, перестав играть, словно сомневался в чем-то. Увидев, что Фелуриан наполовину пробудилась от своих грез, я продолжал:

В искусстве сладостных утехОна усердна, и для тех,Кого в объятья приняла,Она приятна и мила.Фелуриан! О, госпожа…

— Что-о?

Я ожидал, что она меня перебьет, однако в голосе ее было столько льда, что я невольно сбился, а несколько бабочек вспорхнули и закружились в воздухе. Я перевел дух, сделал самое невинное лицо, какое мог, и поднял глаза.

На ее лице отражалась целая буря гнева, она словно не верила своим ушам.

— Приятна и мила?!

Услышав ее тон, я побледнел. Ее голос по-прежнему был мягок и нежен, как далекая свирель. Но это ничего не значило. Отдаленный гром не терзает слуха, однако сердце у тебя содрогается. Вот и этот тихий голос действовал на меня как отдаленный гром.

— Приятна и мила?!!

— Но ведь правда же мне было очень приятно! — ответил я, надеясь ее умиротворить. Мой непонимающий вид был напускным лишь отчасти.

Она открыла рот, словно хотела что-то сказать, потом закрыла его. Глаза ее полыхали лютой яростью.

— Прости, — сказал я. — Я был глуп, не стоило мне и пытаться…

Выбранный мною тон был чем-то средним между голосом сломленного человека и наказанного ребенка. Я уронил руки, лежавшие на струнах.

Пламя ее гнева слегка улеглось, однако, когда она снова заговорила, голос ее звучал напряженно и грозно.

— Мое искусство всего лишь «приятно»?

Казалось, будто она с трудом заставила себя произнести последнее слово. Ее губы от возмущения стянулись в тонкую ниточку.

Я взорвался. Мой голос был как раскаты грома:

— А откуда мне знать, черт побери?! Можно подумать, я занимался этим прежде!

Она отшатнулась, изумленная таким напором, и ярости у нее поубавилось.

— Что ты имеешь в виду? — смущенно спросила она.

— Это самое! — я неуклюже указал на себя, на нее, на подушки, на беседку, где мы сидели, как будто это все объясняло.

Ее гнев окончательно развеялся: я видел, что до нее начинает доходить.

— Так ты…

— Да, — я потупился, щеки у меня вспыхнули. — Я никогда еще не был с женщиной.

Потом я вскинул голову и уставился ей в глаза, как бы говоря: и только попробуй что-нибудь сказать по этому поводу!

Фелуриан немного посидела неподвижно, потом на губах у нее появилась лукавая улыбка.

— Ты рассказываешь мне сказки, мой Квоут.

Я почувствовал, что лицо у меня помрачнело. Нет, я не против, когда меня называют лжецом. Я и есть лжец. Я великолепно умею лгать. Но я терпеть не могу, когда меня называют лжецом, если я говорю чистую правду.

Чем бы ни было вызвано выражение моего лица, похоже, оно ее убедило.

— Но ты был как ласковая летняя гроза! — она стремительно взмахнула рукой. — Как танцор, только вышедший в круг!