Джулия Джонс - Корона с шипами Страница 57

Кэмрон развернулся и нанес Райвису удар в челюсть. Райвис ожидал этого — он сознательно подстрекал Торна, — но не предполагал, что удар будет таким сильным. Он не пошатнулся, но голова его откинулась назад.

Две пожилые дамы в черных шалях и шляпках испуганно прыснули от них на другую сторону набережной, как муравьи от огня. Усатый грузчик остановился и, подбоченившись, стал ждать продолжения. Убедившись, что Райвис не намерен ответить ударом на удар, он сплюнул и пошел дальше.

— Не смей говорить мне про гору Крид, — сверкая глазами, крикнул Кэмрон. — Ты понятия не имеешь, каково тогда было отцу. Память об этой битве и жгучее раскаяние преследовали его до последнего вздоха. Он принял бой, потому что больше некому было сделать это и потому что присягал на верность королю Рейза, а не потому, что рвался к власти. К тому времени он уже отказался от всяких притязаний на гэризонский трон.

Райвис чувствовал во рту вкус крови. Это напомнило ему тот день, семь лет назад, когда удар кинжала рассек его нижнюю губу. Горький резкий привкус был совсем такой же. Он отер выступившую в углу рта кровь.

— Ты прав. Мне не следовало упоминать о горе Крид. Прости. — На Райвиса вдруг снизошло непривычное спокойствие. Казалось, что ничто на свете не стоит драки.

Он заглянул в серые глаза Кэмрона. Презрение, укор, гнев не могли скрыть светившегося в них глубокого горя. И Райвнс понял это, узнал в глазах юноши собственные чувства. С тех пор прошло столько времени, случилось столько разных событий, а он все не мог забыть.

Их отцы умерли неожиданной, насильственной смертью, были убиты в собственных постелях. И оба дорого продали свою жизнь. Быть может, у них с Кэмроном не так уж мало общего.

Над их головами в безоблачном синем небе кричали чайки. Море, ярко-голубое, сверкающее у берега, на горизонте превращалось в темно-фиолетовую, тускло мерцающую полосу. Корабли всех размеров теснились в бухте. Восточный ветер, ясное небо, деловитая суета в гавани — типичное бейэеллское утро.

Что это? Кэмрон хочет ударить его еще раз? Райвис быстро повернулся, занес кулак... Кэмрон протягивал ему руку.

Райвису стало стыдно за свой жест, вызванный отработанным за много лет защитным рефлексом. Но Кэмрон сделал вид, что ничего не заметил, и, глядя Райвису прямо в глаза, просто сказал:

— Я принимаю твои извинения, Райвис из Бурано. И признаю, что я тоже погорячился.

Райвис с горечью подумал, что никто еще не отказывался принять руку, протянутую Кэмроном из Торна. Он подавал ее в самонадеянной уверенности, что поступает как честный человек с честными намерениями. И внезапно Райвис услышал внутренний голос, советующий проучить Кэмрона, не жать ему руку, убить его, повернуться и уйти прочь, сбить с юнца хоть гран этой невыносимой спеси.

Но другой голос — не тот, что откликнулся на соленый вкус крови во рту, а голос, не звучавший уже много лет, заглушенный тысячами бедствий и предательств, давно замолчавший голос, вновь вызванный к жизни горем в глазах Кэмрона, — велел Райвису принять протянутую руку. Причинив друг другу новую боль, они ничего не выиграют.

Райвис пожал руку Кэмрона и сказал себе, что, в конце концов, этот человек платит за услуги звонкой золотой монетой и нет смысла продолжать ссориться с ним. Но когда Кэмрон положил руку ему на плечо и снова заглянул в лицо своими глазами, серыми и живыми, Райвис почувствовал, что эта ничтожная ложь, придуманная им для собственного успокоения, никому не нужна. Ведь действительно приятно чувствовать на своем плече теплую руку другого человека и знать, что вы объединены общим делом, что судьба предназначила вам сражаться бок о бок.

Воспоминания, прекрасные, как истанианский шелк, словно паутина опутали мысли Райвиса.

Их было двое — двое юных братьев, привязанных друг другу пылкой братской любовью. Они стояли и смотрели, как опускается в склеп урна с прахом их отца.

Мэлрей и Райвис Буранские, шептались люди за спинами облаченных в серые мантии священников, на всем свете не сыщешь братьев, которые так нежно относятся друг к другу.

Райвис отстранился от Кэмрона. Да, нити памяти не так легко разорвать, они крепко держат тебя. Даже теперь, когда пальцы его больше не касались руки Кэмрона, он чувствовал запах мирра в том склепе, тепло тела Мэлрея и вкус его слез на губах.

Кэмрон говорил, и хотя слова его доносились точно откуда-то издалека, Райвис понимал их важность. Понимал, что Кэмрону нелегко было решиться высказать это вслух.

— Мы с отцом провели вместе много лет. И никогда он при мне даже не упоминал о притязаниях на Гэризонский престол. Ни словом, ни делом не поощрял он меня претендовать на эту проклятую Корону. Мне она не нужна. Но я хочу разделаться с Изгардом. И прежде всего за то, что он таков, каков есть, и хочет то, чего хочет, а не за то, что он сделал. Изгард Гэризонский неправильно выбрал жертву. Ему следовало устранить истинную угрозу — не отца, а сына.

Слова Кэмрона как стальной клинок рассекли прозрачный воздух прекрасного бейзеллского утра и на фоне безоблачного неба прозвучали торжественно, как клятва. Волшебная пелена детских воспоминаний спала с глаз Райвиса. Ничто на свете не повторяется и не должно повторяться. Но он — не единственный человек на этой набережной, несущий тяжкий груз боли, сожалений, раскаяния.

— Пошли, — сказал он Кэмрону, указывая в конец причала. — Хозяин вон той хижины бодрствует в такое время, только чтобы встретиться с нами, и каждая зря потраченная им минута будет стоить тебе пригоршни золотых монет.

Кэмрон шел за ним, отставая шага на два.

Сегуин Нэй покачал огромной лохматой головой.

— Райвис, ты сказал — на рассвете. — Удивительно тонкими для такого толстяка руками он приподнял оконную раму и ткнул пальцем в ярко-синее небо. — Что это такое, по-твоему?

Райвис пожал плечами:

— Твоя правда.

Сегуин Нэй хмыкнул — этот сорвавшийся с его бесцветных губ звук с одинаковым успехом мог означать и удовлетворение и недовольство. Привычным движением он захлопнул и запер ставни, преграждая доступ солнечным лучам. Сегуин Нэй не любил день. Он клялся и божился, что дневной свет разрушает его способность видеть в темноте, которую Сегуин пестовал вот уже полжизни. Благодаря этому особому таланту он мог следить за нарушителями закона, под покровом ночи выходящими на свой незаконный промысел.

Сегуин Нэй был служащим бейзеллского порта, хотя имя его не значилось ни в каких списках, а должности официально не существовало. Сегуин наблюдал за ночной жизнью гавани. Каждый вечер в сумерках он открывал ставни, поудобнее устраивался в мягком кресле со множеством подушечек, вставлял в глаз сделанный по специальному заказу монокль и смотрел на море. В отличие от бейлифов, сборщиков налогов, полицейских и прочих служащих, обеспечивающих порядок в порту, Сегуин не ловил контрабандистов, спекулянтов и преступников, пытающихся проникнуть в город или, наоборот, покинуть его. В его обязанности входило лишь наблюдать и подмечать.