Алина Лис - Изнанка свободы Страница 6

Единственный ее друг — Просперо Гарутти — в последнее время сам не свой, как подменили. А главное: стоило ей поднять эту тему, как Эмма ощутила такое необычайное смущение, что поспешила свернуть разговор и сбежать, оставив мейстера в глубоком недоумении.

Прочие коллеги, подчиненные и братья-сестры по Ордену слишком далеки от Эммы. Она никогда не была общительной, и теперь ей не к кому обратиться со своими тревогами.

Приличные женщины в таких случаях идут на исповедь, но этот путь в равной мере закрыт для адепта мирового равновесия и для безбожницы, а Эмма и то, и другое.

— Не верите в богов, мисс Каррингтон?

— Не верю.

— Даже в ту, которую ваши ммм… менее скептичные коллеги называют Хозяйкой?

— Я согласна с доктриной лорда-командора. Хаос — стихия. Наша задача научиться управлять ею. Вы считаете иначе?

— Помилуйте, как я могу оспаривать собственную концепцию?

— «Собственную»? Но лорд-командор…

— А, жадный юноша присвоил себе авторство? Похоже на него.

— Вы утверждаете, что теория однородности бытия — ваша разработка?

Он не обижается на неверие:

— Изначальная идея, как и первые изыскания — мои, недоверчивая мисс Каррингтон. Большую часть исследований мы провели совместно с лордом-командором. По правде говоря, он привнес свежий взгляд и предложил новый подход. Не буду врать, без него у меня навряд ли получилось бы завершить работу. Ах, что за прелесть этот «эмпирический метод», ну разве нет? Мечтаю однажды поцеловать пальчики леди, которая его придумала.

— Леди?

Узник смеется:

— Ваш кумир и здесь объявил себя создателем? Браво, какая верность самому себе!

— Вы хотите сказать, что эмпирический метод предложила женщина?

— О да. Если верить рассказам лорда-командора, совершенно уникальная особа. Жаль, мне так и не довелось ее увидеть. Питаю, знаете ли, слабость к умным дамам.

Он так умен и тонко чувствует. Понимает все с полуслова, а порой и с полувзгляда. Они говорят на одном языке, и Эмма уже не знает, не в силах понять, как могла жить раньше, без этого каждодневного общения.

Серые стены Батлема с крохотными окошками-бойницами. Привычная вонь, въевшаяся в одежду почище запаха лекарств и трав. Забранные решетками двери — справа, слева, полный страдания вой в спину, грязная лестница, клыки каменной гаргульи, лязг замка и теплый круг света по обе стороны от решетки.

— Здравствуй, Эмма.

— Почему вы назвали меня «дурнушкой»?

— Потому, что я привык называть вещи истинными именам.

— Но раньше вы говорили…

— Что я говорил раньше, очаровательная мисс Каррингтон?

— Вот как сейчас, — Эмма отодвигается в тень, чувствуя, как краска заливает ее щеки.

— Скажите это, не стесняйтесь. Прелестной и умной женщине не к лицу глупое кокетство.

— Вот опять! Снова.

— Да?

— Вы сказали «очаровательная». И еще «прелестная».

— Я вижу вас такой, мисс Каррингтон. Но я смотрю иначе, чем эти толпы идиотов на улице или близорукий Джозеф.

Ответы взамен на ответы. Предельная откровенность в обмен на ценную информацию. Зачем ему это — знать маленькие тайны сердца Эммы, когда взамен сотрудничества он мог бы выторговать куда больше бытовых поблажек в своем заключении?

— Помните, что я говорил, Эмма? Роскошь человеческого общения — бесценна. Прочие блага преходящи. Я здесь слишком давно, чтобы желать чего-то иного.

— Отчего вы здесь? Вы совсем не кажитесь таким…

Понимающая улыбка:

— Каким?

— Таким, как о вас говорили.

— «Безумным чудовищем», вы хотите сказать? О, уверен, нынешний лорд-командор рассказывает обо мне те еще истории. Право слово, я бы с удовольствием их послушал. Особенно в вашем исполнении, вдумчивая мисс Каррингтон.

— Быть может, он просто не знает?

— Ну, нельзя быть такой наивной, Эмма! Вы же режете фэйри живьем во время ваших жутких опытов, как при этом вам удается сохранить эту потрясающую чистоту души?

— Это все для равновесия…

Его всегда добродушный голос становится резким:

— Равновесие — собачья чушь. Опасный идиотизм нынешнего лорда-командора, который приведет Орден к краху.

Его разум подобен остро отточенному ланцету хирурга, а знания и кругозор потрясают. Он бывает резок в высказываниях, но его суждения справедливы, и это пугает. Ведь если узник прав во всех прочих вещах, может оказаться, что он прав и в этой.

— Мечтатели — самая вредная категория революционеров, милая Эмма. С жадными себялюбцами вроде Джозефа Найтвуда куда как проще, их легко предсказать. Но лорд-командор… опасный мечтательный юноша. И такой целеустремленный. Миру никуда не уйти, уж если наш мечтатель задался целью его спасти.

— Вы опять смеетесь. Не верите, что мир можно спасти?

— Верю, что миру ничего не угрожает. Кроме идеалистов, не боящихся запачкать руки. Таких, как ваш кумир. Больно видеть, во что он превращает некогда почтенную организацию.

— Вы о чем?

— Об Ордене, разумеется. Боюсь, он обречен. Печально будет наблюдать его конец.

— Почему обречен?

— Да хотя бы из-за вашей деятельности. Вы всерьез думаете, что фэйри долгое время будут спускать подобное обращение? Кстати, как все происходящее сочетается с вашей любовью к этике, сострадательная Эмма?

— Это все для высшей цели.

— О да. Понимаю, почему вы так цепляетесь за свою смешную веру. Ведь если мир не нуждается в спасении, ваши руки по локоть в крови невинных. Или вы сострадаете только людям, поскольку у фэйри нет души? Быть может, они в вашем представлении не более чем расходный материал? Навроде кроликов, только крупнее?

Эмма краснеет.

Глава 2. Пятнадцать серебряных солидов

Элвин

Иса зря ругалась, обвиняя в мальчишестве. Я прекрасно понимал, куда иду. И догадывался, что вылазка в подземную резиденцию хаосопоклонников, когда всей защиты — мастерски состряпанная иллюзия и надежда, что никто из встречных культистов не знает о смерти мейстера, не будет похожа на воскресную службу в храме.

Она и не походила. Вот вообще ничего общего. На службах я всегда подыхал со скуки, а тут…

Можно сказать, что это было волнительно, но «волнительно» и в малой степени не передаст яростного восторга, что я испытал, впервые спустившись по хорошо освещенный лестнице, проходя по коридору и заглядывая во все незапертые комнаты подземелья.

Будь со мной моя льнущая к ногам подружка, удовольствие никогда не стало бы столь полным.