Татьяна Стекольникова - Здравствуй, Гр-р! Страница 6

Дверь опять открылась, и я снова оказалась в кабинете.

4. Я становлюсь сумасшедшей.

— Извините, господа! — маман заняла прежнее место за столом, поднявшиеся с дивана мужчины опять опустились на кожаные подушки, а мне достался стул посреди кабинета. Все трое беззастенчиво разглядывали меня: мадам — с неприкрытым неодобрением, бородатый — с интересом, а молодой брюнет — с явным сожалением.

— Антон Владимирович, прошу вас, начните вы, — маман повернулась к брюнету, вздохнула и приложила к глазам платочек…

Тоже мне, горе изображает. А у самой — ни слезинки, и рука твердая, прямо Железный Феликс, а не женщина.

— Мария Петровна (вот, значит, как маман зовут!), погодите расстраиваться! Все может быть иначе — мы же с Анной Федоровной еще не говорили, и следователь разрешил прежде нам с ней побеседовать, а уж потом он присоединится… Анна Федоровна, скажите, когда Иван Спиридонович к вам пришел?

Надо полагать, Иван Спиридонович — это и есть убиенный жених. И что мне прикажете отвечать? Брюнет Антон деликатно кашлянул — предлагает не тянуть с ответом.

— А вы кто? Почему я должна вам отвечать?

Мария Петровна со значением посмотрела на бородатого.

— Я адвокат вашей семьи, Антон Владимирович Шпиндель, — брюнет привстал с дивана и произвел представительский кивок, посмотрев на меня с удвоенным сожалением. — Если в деле не возникнет других подозреваемых, мне предстоит защищать вас на суде. Так когда вы впустили своего жениха?

— Никого я не впускала! Я просто решила взглянуть на кровать, а там он лежит, под одеялом. Я одеяло потянула, чтобы посмотреть, что с ним, а он весь в крови, и нож из груди торчит. Тут на меня кот напал… сверху прыгнул… Я испугалась, шлепнулась на труп, закричала, хотела с него слезть, но запуталась в своей рубашке и упала с кровати, а потом прибежали эти женщины — Мария Петровна, Даша и, как ее, Полина…

— Аня, — вмешалась маман, — какие несуразности ты говоришь… Эти женщины… Это о матери и о сестре! И как на тебя Маркиз мог напасть? Этот кот только тебя и признает, только тебе позволяет себя гладить, ест только из твоих рук! А Ивана Спиридоновича только ты сама и могла впустить, уж Антон Владимирович со следователем всех опросили — никто дверь ему не открывал.

— Маман, люди могут врать. Я еще не знаю, кому выгодно было убивать, как вы говорите, моего жениха и подставлять в качестве убийцы меня. Но что я убийца — это полнейшая чушь! Как я этими хилыми ручками могла вогнать в грудную клетку мужчины нож по самую рукоять? Антон, а вы видели этот нож? Дактилоскопию уже провели?

Маман даже подпрыгнула:

— Антон Владимирович! Владимирович! Как можно… по имени… — платочек опять был приложен к глазам.

— Ничего, ничего, я даже рад… но позвольте, Анна Федоровна, а про дактилоскопию-то вам откуда известно?

— Кто ж про нее не знает? Да любой младенец… — и я прикусила язык, лихорадочно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь об истории этой самой дактилоскопии. Похоже, волнения изрядно продырявили память — ничего конкретного на ум не приходило. Судя по реакции адвоката, дактилоскопия в 1909 году была в зародышевом состоянии, и надеяться на снятие отпечатков нечего. Нож они, конечно, из груди многострадального Ивана Спиридоновича вынули, но все, на что способны местные Холмсы, это попытаться узнать, кому нож принадлежит. А и узнают — это же ничего не доказывает: нож и потерять можно… В общем, плохо твое дело, Нинка… тьфу, Анька…

— Анна Федоровна, — продолжал выспрашивать заинтригованный адвокат, — допустим, вы не открывали входную дверь Ивану Спиридоновичу. Но как он оказался в вашей постели, пардон, без кальсон, вы же не можете не знать! А насчет дактилоскопии — так это только на преступников дактилокарты заводят, еще берут отпечатки ладоней у неопознанных трупов, чтобы сравнить — вдруг какой беглый каторжник нашелся… Какие же отпечатки на предметах, если руки не в краске или не в крови? Как их увидеть?

Ну просто каменный век! Фен не придумали, душа нет, вместо колготок черт знает что, без корсета нельзя, отпечатки пальцев снимать не умеют… Как они вообще следствие ведут и преступников ловят? Это ж сколько невинных у них на каторге, а сколько убийц на свободе разгуливает?!

— Скажите, Антон, — Мария Петровна снова заохала, но я решила проигнорировать ее недовольство, — а нельзя ли мне место преступления осмотреть?

— Анна Федоровна, вы не ответили на мой вопрос: как в вашей постели оказался ваш жених? Если не вы его впустили, а потом убили, тогда кто? Кто кроме вас был в вашей спальне?

Что я могла ответить? И я сказала правду:

— Я не знаю! Меня не было, когда его убивали — или приносили труп…

— А где вы были?

— Нигде. Не здесь. Не знаю! На том свете!! В двадцать первом веке… — тут сознание опять выкинуло коленце, отобрав у меня все иллюзии, и я позорно разрыдалась.

Никто из них не бросился меня утешать — даже Антон, который явно испытывал к Анне теплые чувства. Ну как же! Душегуб перед ними, то есть душегубка… душегубица… — чего ее жалеть?

— Мне надо умыться. Куда мне пройти? — я не надеялась, что меня выпустят из комнаты. Мария Петровна опять со значением посмотрела на бородатого:

— Ты ЗАБЫЛА, где это можно сделать?

— Я НЕ ЗНАЮ! Как можно забыть то, чего не знаешь! Не знаю я, где в вашем чертовом доме умываются, едят, спят, как в него входят и откуда выходят. И сколько комнат в нем, я не знаю! И вас всех вижу впервые в жизни! И с вашим Иваном Спиридоновичем я познакомилась, когда он уже был трупом! Еще что-то желаете спросить?

В качестве последней точки своего монолога я сдернула с себя шаль, повытаскивала из прически шпильки, тряхнула головой, чтобы волосы рассыпались по плечам, сняла туфли и заложила ногу на ногу, продемонстрировав отсутствие чулок. Маман бухнулась в настоящий обморок, и тот, что с бородкой, принялся на полу приводить ее в чувство, похлопывая по щекам, из вишневых ставшими серыми. Адвокат бросился к дверям звать горничную, но ему помешали мои туфли — он споткнулся, попал своим башмаком в одну из них и проделал остаток пути до двери немыслимой иноходью. Рванув на скаку дверь, брюнет въехал в выдающийся бюст Полины — моей сестры, стоящей за дверью. Так и запишем: девица подслушивала! Интересно, если мужчина в тыща девятьсот девятом году принародно так смачно приложился к дамской груди, он обязан жениться на ее обладательнице? Видимо, девица сказала себе то же самое, только с утвердительной интонацией, потому что на ее лице отразилось горькое разочарование, когда адвокат рассыпался в извинениях. А она-то надеялась… Толстушка молча сделала книксен и развернулась, чтобы уйти. Но перед тем как закрыть дверь, она одарила меня таким взглядом, что мне стало не по себе. Это зависть? Нашла кому завидовать — без пяти минут каторжанке… А почему она не поинтересовалась, что с мамашей? Понятно, что ничего страшного — открывшую глаза даму уже подняли с пола и уложили на диван, — но все-таки…