Яцек Пекара - Слуга Божий Страница 6

Я удивился, поскольку в его словах не было ни капли лжи. Конечно, он мог верить в то, чего не было на самом деле. И конечно, я, неопытный инквизитор, мог ошибаться, оценивая слова хитрого купца, но в словах его не звучало ничего, кроме страстной веры в справедливость своих обвинений.

Мы сели за сытный завтрак и щедро окропили его вином. Еда была исключительно вкусной, а красные и белые вина, пусть и не самых знаменитых урожаев, весьма недурными, как на простецкий вкус Божьего слуги. К выпечке, пряникам и марципанам подали альгамбру — сладкую, густую, словно мед, пахнущую приправами. Я вздохнул. Хорошо же живут графские бастарды, подумал. Могли меня утешить лишь слова Господа нашего. Который обещал богачам, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в Царствие Небесное.[6] А поэтому такой человек, как я, кого можно было назвать «убогим», верил: важнее всего то, что сердце мое находится — согласно определению — в милости «у Бога».

Во время завтрака говорили мы обо всем и ни о чем, а Гриффо между прочим рассказывал о проблемах кормления коней благородной крови и о том, как пожертвовал гнедую кобылку некой славной певичке, Рите Златовласой.

— Жаль только, что взамен она всего лишь посвятила мне одну из своих баллад — я рассчитывал на большее, — добавил, подмигивая мне.

— Она была красоткой?

— О, да, красоткой… — сказал мечтательно.

— И у кого из нас не дрогнет сердце при виде соблазнительной девицы? — поднял я бокал. — Их здоровье, господин Фрагенштайн!

— Для мира они — беда, но без той беды и жить не хотелось бы. — Он прикоснулся своим бокалом к моему — легонько, чтобы не повредить хрусталь.

Выпили, а я вздохнул и похлопал себя по брюху.

— Благодарю вас за занимательную беседу и прекрасное угощение, — сказал я. — С вашего позволения, однако, пришла пора допросить Клингбайля.

— Сытный завтрак, прекрасные напитки, а вы желаете идти в казематы? — удивился он. — Лучше скажите, как вы насчет визита к прекрасным дамам?

— Быть может, позже. — Я поднялся с кресла. — Хоть сами понимаете: совершаю сей выбор вопреки собственному сердцу, — усмехнулся. — Не выправите ли мне бумаги?

— Раз такова ваша воля, — ответил он. — Впрочем, я вас проведу: удостоверюсь, что примут вас как должно.

Я не имел ничего против общества Гриффо, поскольку знал — когда дойдет до допросов, просто выставлю его из камеры. Фрагенштайн мог быть большой шишкой в этом городе, но никто не будет присутствовать при допросе без позволения инквизитора.

Название «нижняя башня» подразумевало, что тюрьма находится в здании, разделенном, как и положено, на цокольный этаж, верхнюю и собственно нижнюю башни. Кто-нибудь мог бы вообразить высокую постройку, где в камерах, вознесенных в поднебесье, отчаявшиеся заключенные высматривают орлов, что унесут их из неволи. Ничего подобного, милые мои! Чтоб построить настоящую башню, необходимо участие опытных архитекторов да знающих каменщиков; нужны камень или кирпич и умело приготовленный раствор — чтобы остаться уверенным: постройка не распадется через несколько лет. Все это недешево. А зачем бы городскому совету давать такие деньги на тюрьму? Поэтому она стояла подле ратуши и выглядела как обычное одноэтажное здание. Заключение в «верхнюю башню» означало, что узники сидят в сухих камерах с оконцами, в которые виден мир божий и где можно нежиться на солнышке. Наказание же «нижней башней» означало, что будут гнить в подземельях, лишенные свежего воздуха и погруженные в вечную тьму.

Не думал, однако, что у регенвальдских казематов целых два этажа. Потом уже я узнал, что лет этак полтораста тому назад в этом месте стояла крепость. Во время войны город сожгли, а твердыню сровняли с землей. Но вот подземелья остались почти нетронутыми.

Прежде всего мы спустились в подвал, потом крутая длинная лестница привела нас в караулку. Караулка — это было сильно сказано: здесь в малой клетушке сидела пара пьяных стражников; увидев Фрагенштайна, они постарались скоренько спрятать под стол бутылку. И конечно, раздолбали ее вдребезги. Гриффо великодушно сделал вид, что ничего не заметил.

— Как там Клингбайль? — спросил он.

— Да влежку, ваш'м'лость! — заорал младший из стражников. — Да я й'му так д'л, что вы!

— Что? — Глаза у Гриффо превратились в щелочки. На месте стражника я бы задумался.

— Верещал он, ну… — Мужчина взмахнул руками. — Ну, я п'шел, значит, и ему, сука, грю, мордой, грю, в стену, не шеб'ршать, — рассмеялся довольно и пьяно. — Х'рошо сказал, а?

Фрагенштайн глянул на старшего стражника:

— Это кто такой?! Я его не знаю.

В голосе его услышал нотки, которые — будь я младшим стражником — заставили бы меня бежать без оглядки. Ясное дело, при условии, что у того младшего стражника в голове, налитой самогоном, осталась хоть капля мозгов.

— Я й'му с ноги, а потом — прутом в рыло, а потом снова с ноги…

— Господин советник, я отъезжал. — Старший стражник, видимо, знал, что им светит. — Первый день сегодня. Неделю меня не было, не знаю его, Богом клянусь… Новый он…

Гриффо был бледен от бешенства. Челюсти его ходили, словно у кота на охоте. Протянул руку.

Старший стражник верно истолковал жест и подал окованную железом дубину, что до поры стояла у стены.

— Как й'бн'л, грю, и нос — кр-рк, а потом, грю, вторым, в глаз, а тр'тим… — нес малый, выставив для счета пальцы.

Некогда мне довелось видеть, как епископ Хез-хезрона развлекается игрой в лапту.

Его Преосвященство удивил меня точными и сильными ударами битой по мячу. Но это было ничто по сравнению с ударом, который нанес Гриффо. Одним точным движением палки он сломал стражнику все три выставленных пальца. Потом ударил слева и попал точнехонько в колено. Лишь тогда молодой принялся истошно вопить.

— Пойдем, — приказал я старшему стражнику и потянул его за рукав.

Стражник послушно пошел за мной. Когда удалялись, мы не слышали ни тяжелого дыхания, ни свиста палки, ударяющей в тело, — лишь полный боли крик истязаемого человека. Интересно, когда именно Гриффо устанет и заметит, что нас нет рядом? И не менее интересно, что к тому времени останется от стражника. Хотя тяжело было не согласиться: получил лишь то, что сам заслужил.

В камеру Клингбайля вели двери, по ржавчине на замке которых было понятно: пользовались ими давно. Воду и еду узнику подавали сквозь малюсенькое окошечко в стене. Зарешетить его никто и не подумал, поскольку в ту дыру не смог бы проскользнуть и ребенок. Я заглянул и увидел человека: он лежал на каменной полке под противоположной стеной. Полка была шириной едва ли в локоть, потому узник, чтобы удержаться на ней, выцарапал щели в кладке, и было видно, что и теперь цепляется за те щели ногтями, хотя при этом спит. Почему же так отчаянно пытался удержаться на каменной полке? Потому что в камере не было пола. Вернее, он, конечно, был, но — скрыт под слоем коричневой жижи. Пахла она столь омерзительно, что уже через миг хотелось отшатнуться от окошка. Жижа состояла из никогда не убираемого дерьма и сочившейся по стенам воды. Благодаря тишине я отчетливо слышал мерный стук капель, долбивших камень.