Сергей Легеза - Чтецы сердец Страница 6

— Обоих — гнать в шею!

— Однако, дядюшка…

— Гнать! Если эти рукосуи не смогли устеречь обычного лекаришку, то не в надомной страже им ходить, а на конюшне — навоз убирать.

Господин управитель разволновался столь сильно, что щеки его окрасил румянец — и не болезненный, как бывало в последнее время, а самый что ни на есть румянец досады и сильного душевного волнения. Гуго Хертцмиль даже привстал на постели, упираясь в перины ослабевшими за время болезни руками.

Наконец, слегка успокоившись и даже приняв от Герды ковшик с питьем, господин Хертцмиль перевел дух.

— А что за бумага, о которой эти болваны говорят?

— Письмо от лекаря. Адресовано лично вам, дядюшка. Даже воском запечатано.

— Запечатано? Ну-ка, подай его.

Вольфганг с некоторой неохотой извлек из недр одежд своих письмо и протянул господину управителю.

Оно и вправду было искусно перевязано плетеным шнуром с привешенной печатью красного воска. Наскоро осмотрев письмо и уверившись, что его никто не пробовал вскрыть, Гуго Хертцмиль сломал печать и расправил послание на покрывале. Коротким жестом не дав приблизиться племяннику (тот состроил на лице выражение оскорбленной в лучших намерениях невинности), сосредоточился на острых лекарских письменах.

По мере чтения лицо его сперва побледнело, потом же на него вернулся румянец — Вольфганг готов был прозакладываться на десяток золотых, что господин управитель испытывал нечто вроде смущения.

Наконец Гуго Хертцмиль скатал письмо и сунул его под подушку.

— Вот что, Вольфганг, — проговорил господин управитель, тиская подбородок в кулаке. — Вот что: найди мне этого лекаря. Хоть из-под земли достань. Но — живым, слышишь? Уж больно хорошо истолковывает он сны — такое умение всяко пригодилось бы и мне, и, быть может, господину барону. Опроси рейтаров — не мог же он уехать совершенно незамеченным! И вот что еще…

Тут господина управителя наконец разобрал кашель, отступивший было в это утро, и некоторое время он лишь сипел да схаркивал в подставленную верной Гердой миску. Наконец грудные боли стишились, Гуго Хертцмиль перевел дух и докончил:

— И еще — мне понадобится человек, знающий в магических искусствах: возможно, священник, возможно, и какой другой знаток — господин лекарь оставил указания, каким образом, по его мнению, я могу избавиться от насланной на меня хвори.

Вольфганг Хертцмиль задумался на мгновение — на лице его отобразилось некое борение мысли. Наконец он поднял глаза на дядю и усмехнулся:

— Кажется, я смогу помочь вам, дядюшка. Я как раз вспомнил, что у меня есть на примете один знатный экзорцист и знаток магических искусств, ученик самого Йоганна Вагнера — некий Ульрих Фрекке. Я тотчас пошлю за ним, дядюшка, и уж он-то сумеет облегчить ваши страдания.

Гуго Хертцмиль кивнул и прикрыл глаза: лицо его сделалось на миг на удивление умиротворенным, словно господин управитель поверил в то, что с ним все будет хорошо.

Амелиус Троттенхаймер заблудился.

Окрестности Остенвальда он узнал с весны, когда добрался до города, довольно неплохо, потому когда справа от дороги почва сделалась подтопленной и мшистой, он принял влево, решив направиться через лес напрямик, чтобы как раз выехать от заболоченного в этом месте русла Ратцензее к Вдовьему холму, откуда даже в октябрьской слякоти можно было найти пристойный большак, уводящий к югу от Остенвальда.

Однако же лес все отказывался редеть — наоборот, сквозь переплетения голых черных веток приходилось уже не проходить, но продираться, сухостой путался в ногах кобылки, и вскоре Амелиусу пришлось спешиться и взять ее под уздцы. Он все еще надеялся, что просто отклонился от взятого направления, оттого принял еще влево. Вскоре, однако, уткнулся в овраг: пришлось идти вдоль него, все больше забирая, как ему казалось, к западу.

Октябрьская ночь, начавшаяся на Чертовой Мельнице и продолженная бегством из города, все никак не желала заканчиваться, и благо еще, что была без дождя и ветра. Но отсутствие влаги в воздухе сторицей воздавалось влагой под ногами: почва вскоре зачавкала в накопившихся невесть откуда лужицах, а при очередном неосторожном шаге целый пласт земли ушел из-под ног, и Амелиус вместе с кобылкой съехал по склону оврага вниз — и хорошо еще, что ни сам он, ни кобыла не сломали костей, а лишь перемазались в глине.

Склоны оврага были круты, и Амелиус, втуне попытавшись взобраться наверх, решил продолжить путь по дну — глядишь, полагал, куда-то да выведет.

Дорога шла несколько под уклон, под ногами, кажется, вился ручеек, устремясь куда-то сквозь ночь, и Амелиусу не осталось ничего иного, как устремиться следом, чавкая грязью под ногами. Вскоре стены оврага раздались, однако же по склонам его встал густой кустарник, все так же преграждая путь наверх. Овраг превратился в узкую долину, и путь теперь шел не напрямую, но вихляясь, словно пьяный бондарь.

И вот, повернув в очередной раз, Амелиус остановился в удивлении: небо за плечами уже успело окраситься нежной поволокой осеннего утра, ночная тьма готовилась отступать, оттого вокруг стали различаться, выходя из тьмы кромешной во тьму, приступную глазу, поразительные детали. Ручеек, набравшись сил, превращался здесь в поток, который уже нельзя было переступить, не замочив ног, и, сбегая в вытянутую долинку, впадал в небольшое озерцо, слюдяной пластиной блестевшее в первом утреннем свете. В озерцо вдавался мыс, подошва которого была перекопана довольно широким рвом, и за рвом этим вставали деревянные стены в полтора человеческих роста. И едва Амелиус остановился, пораженный открывшимся зрелищем, как там, за стенами, ударили колокола, призывая к заутренней.

Но ни о каком монастыре в долине над озером Амелиус в Остенвальде не слыхивал.

Однако ж делать было нечего, и лекарь повел кобылку к переброшенному через ров мосту.

Въезд перекрывали массивные ворота, обитые полосами потемневшего старого железа, а сбоку в стене была калитка с откидным веком — вот в нее-то Амелиус и застучал, уповая, что привратник не спит и сумеет услыхать его, Амелиуса, стук.

Привратник и вправду не дремал: по прошествии довольно короткого времени веко откинулось, и в окошке увиделось лицо, озаренное снизу пламенем то ли факела, то ли какого другого открытого огня.

— Кто таков? — произнесла физиономия голосом довольно мелодичным, хотя и не без грубости и хрипоты, что возникают при долгом молчании.

Амелиус не успел ответить: при звуках голоса кобылка его вдруг дико заржала, встала на дыбы и, вырвав повод, понеслась вскачь по мосту прочь от монастырских стен. Соскользнувшие сумы глухо брякнулись оземь.