Евгений Лукин - Катали мы ваше солнце Страница 6

– Что за суматоха? – не понял Докука.

Кудыка даже остановился.

– Так ты что? Ничего еще не знаешь?

– Да я же только проснулся, – пояснил тот.

– Ну ты прямо как боярин спишь… – только и смог вымолвить Кудыка. – Чуть конец света не проспал!.. Солнышко-то! На полдня, почитай, запоздало! А поднялось – смотрим: мать честная! Опять четное!..

Докука недоверчиво запрокинул голову и прищурился. Однако днем пятен на солнышке не разглядишь.

– Ладно врать-то… – буркнул он сердито.

– Да чтоб мне печкой подавиться! – поклялся в запальчивости Кудыка. – А не веришь – давай людей спросим!..

Людей поблизости было двое. У ворот кружала стояли и орали друг на друга Плоскыня и Шумок. Глоткой Шумок был посильнее, зато в руках у Плоскыни имелся кол, которым он вот уже несколько раз на Шумка замахивался.

– Волхвы позорные! – надседался Шумок, привычно пригибаясь в ожидании дрекольного тресновения. – Посох взял, оберегов на себя навешал – вот и волхв!.. О чем ни спроси – ничего не знает! Ты ему дело, а он про козу белу!..

– Ты волхвов не замай!.. – беспомощно тараща глаза, сипел Плоскыня, успевший сорвать в неравной сваре голос. На левой щеке красовались четыре глубокие запекшиеся царапины. – Ими наше ремесло стоит! Кому мы из дерева идольцев режем?.. Кто солнышку жертвы приносит? Много мы от них зла видели? Одно добро!..

– Вот-вот! Только о своем добре и печетесь! – поддел Шумок.

Тут подошли Кудыка с Докукой.

– Добро, добро, а ноги кривы, – лениво обронил Докука, с насмешкой глядя на Шумка.

– Ноги кривы, да душа пряма! – не раздумывая, огрызнулся тот.

– Берендеи! – воззвал к спорщикам Кудыка. – Вот, понимаешь, не верит… Подтвердите, что солнышко-то наше тресветлое… того… четное опять.

– Было оно тресветлым, – сгоряча бросил Шумок.

Древорезы опешили и воззрились на смутьяна.

– А… какое ж оно, по-твоему?

Шумок зловеще ухмыльнулся.

– А сами сочтите… Нечетное – раз. Четное – два. Где ж тресветлое-то? Двусветлое получается. Волхвы вам голову морочат, а вы и верите! Эх!.. Правда-то, она, видать, прежде нас померла…

– Ну ты не больно-то умничай! – обиделся Плоскыня. – Умней тебя в прорубь летали!.. И ничего. Только булькнули…

– А хоть бы и в прорубь! – отвечал ему бесстрашный Шумок. – За правду-то!..

– Ну, до правды, брат, не докопаешься, – примирительно заметил Кудыка.

– Докопаешься, ежели мозговницей потрясти! – заорал Шумок, срывая шапку и тыча в сильно прореженные слободским людом патлы. Нахлобучил снова и вскинулся на цыпочки, став при этом Кудыке по бровь, а Плоскыне с Докукой – по плечо. – Миров у нас всего сколько?.. Три. Верхний – Правь… – Шумок воздел мохнатые рукавицы к небу. – Средний – Явь… – Тут он почему-то указал на кружало. – И нижний – Навь [23]. – Притопнул по плотному насту. – Так?

– Ну, так… – согласились, моргая, древорезы.

– А жертвы кому приносим?

– Солнышку…

– Ну так, значит, капище-то [24] должно быть поближе к Прави. К небушку то есть… Где-нибудь на Ярилиной горе место ему. А оно у них где? В низине!.. А видели, куда они, волхвы-то, берендейки наши в бадьях спускают? Под землю, в черную дыру бездонную! В навий мир, в преисподнюю то есть… Так кому же мы жертвы-то приносим?!

Убивали Шумка долго и сердито – в три кола. Поначалу он еще катался по растоптанному снегу, все норовил отползти. Потом устал, закрыл голову мохнатыми рукавицами и обмер, при каждом новом ударе дергаясь и ухая нутром. А там и вовсе умолк.

Убивать его стало скучно. Древорезы опустили дреколье, выругались, плюнули – и, переводя дух, снова двинулись к кружалу, злые и неудовлетворенные.

У ворот стояли и посмеивались, глядючи на них, двое недавно, видать, подошедших храбров из княжьей дружины – в кожухах поверх кольчуг.

– Чего ж не добили-то? – лениво упрекнул тот, что постарше и побровастее. – Оживет ведь…

– Дык… – беспомощно сказал Плоскыня, оглядываясь на недвижное тело. – Несподручно в шубейках-то. А скинуть не догадались… Да и кола жалко. Обломишь об него кол, об живопийцу, а потом иди лешему кланяйся, чтоб новый позволил вырубить…

– Это да… – раздумчиво молвил храбр. – Теперь не то что раньше. Раньше кол – тьфу, раньше из них, говорят, городьбу городили. А теперь – не-ет…

– Может, замерзнет еще, – с надеждой предположил Докука. И тоже оглянулся. Шумок лежал горбом вверх и признаков жизни не подавал.

Храбры запрокинули ряшки и жизнерадостно взгоготнули.

– Мы его, мил человек, – весело объяснил тот, что помоложе (курносый, рыло – дудкой), – тоже вчерась дубинным корешком обошли.

– А чего?

– Чего-чего! Допек, вот чего…

– Да нет, чего корешком-то? У вас же вон и железо при себе.

Старший насупился, посуровел.

– Железом – дело подсудное, – крякнув, глухо сказал он.

Кудыка озадаченно поморгал обмерзшими ресницами.

– А колами, выходит, неподсудное? – недоверчиво спросил он старшего.

Храбр ухмыльнулся.

– Ну, это как посмотреть… Чарку поднесешь – стало быть, неподсудное.

– Да как же не поднесем, мил человек! – радостно вскричал Плоскыня. – Поднесем! А там, глядишь, и вторую!..

Толпой они вошли в широкий двор и мимо сушила, мимо омшаника [25] двинулись к приземистому кружалу. За ведро вина желтоглазый хозяин слупил втридорога, сославшись на то, что дешевле никак нельзя: солнышко-то вон в небесах опять четное, того и гляди, конец света настанет. Кудыка с Плоскыней, кряхтя, полезли в глубокие пазухи за идольцами, но красавец Докука с белозубой усмешкой сделал им знак не суетиться и ко всеобщему удивлению бросил на дубовый стол серебряную греческую денежку. У кого ж это он ночевал сегодня? Не иначе, у боярыни у какой. Слободские-то красавицы серебра не держали, а расчеты на торгу вели с помощью все тех же резных куколок-берендеек, иноречиво именуемых «деревянные».

Желтоглазый хозяин расставил ковши, принес ведерную ендову [26] вина и берендейку сдачи с отбитым носком, тут же небрежно сунутую Докукой за пазуху.

Кудыка с благодарностью принял полный ковшик, по ободку которого шла надпись: «Человече! Что на мя зриши? Пей!» – и лукаво покосился на Плоскыню.

– Поучил, стало быть, Купаву?

Тот насупился по-медвежьи, брови натопырил, губы отдул.

– А то как же! – рявкнул он кровожадно. – Сбил да поволок, ажно [27] брызги в потолок!..

Все с сомнением взглянули на его левую щеку с четырьмя глубокими царапинами, но спорить не стали.

Кроме троих древорезов да двух храбров, в кружале, можно сказать, никого и не было. Сидел лишь в дальнем конце длинного стола никем не знаемый берендей – не берендей, погорелец – не погорелец… Что-то он там про себя смекал, вздымал бровь, подмигивал хитро неизвестно кому. И чарку не глотом глотил, а смаковал, причмокивая.