Войцех Жукровский - На троне в Блабоне Страница 60

Вот и все новости, до скорого освобождения! И какие еще напасти предусмотрел для нас наш хронист? Смилуйтесь! Будьте добрее к бедным блаблакам!“

Далее следовали подписи: „Бухло“ и мощная клякса, будто взрыв гранаты; неразборчивое „Мяу“ и царапина кошачьим когтем, отпечаток мышиной лапки и зигзаг, нарисованный хвостом — об него, верно, вытер лапку; а в конце „Виолинка“ — выписано каллиграфически, так что меня слеза прошибла от волнения.

— И что было в яблоке? — допытывался Директор. — Что это вы потихоньку рассматривали?

— Да ничего. Червяк.

— Такой длинный? Оказывается, в яблоках тоже встречаются солитеры? Покажите его мне!

— И охота вам такую гадость на сон грядущий рассматривать? На прогулке я слышал, стражники между собой судачили, горожане, мол, рады бы Директору болташку учинить, потому что Волдырь, Директоров протеже, обобрал казну и сбежал за границу…

— Какого опять директора ищут?

— А вас, глубокоуважаемый праведник!

— Хотят повесить? Да за что же? — забеспокоился он всерьез, ведь речь шла о собственной шкуре.

— Да за шею, как обычно. — Я выразительно провел пальцем вокруг шеи. — Ненадолго. На четверть часика, а после снимут. И в парк мертвеньких.

— Какая жестокость. — Он потер горло, будто уже чувствовал удавку. — А что это даст? Талеры все равно не вернуть.

— Ясно, не вернуть. Зато малость утешатся — покарали виновного. Небось не один раз на ваших глазах ликовали на площади, рукоплесканиям конца не было, ежели учесть, сколько палач или обычный вешала зарабатывал продажей кусков веревки, — ведь петля приносит счастье! А в счастье многие нуждаются, золота на лотерейный билет не пожалели… Выпади им Корона, возместили бы себе все убытки, приоделись за все времена, уж сумели бы выжать золото из подданных.

— Да, святая правда, — ворчал он подавленно. — Нет в них жалости. К счастью, мы в камере. Уже отбываем наказание. А дважды за одно и то же нельзя наказывать.

— А меня даже не допрашивали, не возбудили дела, что уж тут говорить о наказании… По случайности засадили нас вместе.

— Нет, это не случайность, — возразил он горячо. — Я просил об этом. Обещал повлиять на вас, на ваше перо. Летопись… Ведь каждая страница могла бы свидетельствовать в нашу пользу, оценивать должным образом заслуги, восхвалять великодушие правящих. Если бы вы меня послушались… Еще не все потеряно. Переубеди я вас, и мы выйдем отсюда живы-здоровы, двери сами перед нами откроются.

— Полно, их прежде народ взломает! И мы оба выйдем на волю, а после каждый в свою сторону. Посмотрим, какую судьбу готовит нам небо руками людей!

Он помолчал. Подставил мне свою ладонь.

— Ну, начертан здесь близкий конец? Да посмотрите же сами!

Он надеялся, коли уж я пишу, то и тайными знаниями владею, и ожидал утешения. Я бормотал себе под нос, как бы размышляя:

— Не вижу ни петли, ни виселицы. Пожалуй, снова повышение.

— Так я и знал.

Вздохнул глубоко. Принял мои слова как оправдательный приговор. Я тихонько усмехнулся. Не ведал еще, что мои предсказания исполнятся.

— Спокойной ночи.

— Еще один день миновал, — потянулся он, зевая бессовестно во весь рот. — Ночью нас не побеспокоят.

Весьма скоро оказалось, что он ошибался.

За оконной решеткой, вделанной под самым потолком, молоденький изогнутый месяц блестел кошачьим когтем. Меня обуревала тоска. Побродить бы по аллеям парка, где звезды расселись по раскидистым мощным ветвям старых дубов. Плакучие ясени, верно, похожи на ледовые беседки из прозрачных кружев. С чистого, безоблачного неба изредка плавно опускаются снежинки, и все разные. Я погружался в сон.

Разбудили нас далекий гул и треск выстрелов. Крики доносились со всех сторон, нарастали волнами. Я приподнялся на локте. Директор тоже прислушался.

— И в самом деле началось, — пробормотал он неуверенно. — На всякий случай надо одеться, неизвестно, кто идет — враги или друзья.

Громко звеня ключами, по коридору пробежал профос, я узнал его хромающий шаг, потом что-то звякнуло. Неужели бросил ключи, чтобы не мешали бежать? Я пытался по голосам заключить, что происходит.

Хор голосов начал звучать ритмично, скандировали какой-то лозунг, мы еще не разбирали слов. Я подставлял слова, отгадывал: „Прочь чистюль!“, а толпа единодушно подтверждала мощным „Про-о-очь!“. Возможно, кричали другое, например: „Гнать директора! Бей бульдогов!“ Или: „Замок — народу!“, „Слава блаблакам!“. Отдельные слова трудно разобрать, но громовые перекаты криков свидетельствовали о том, что вся Блабона пришла в движение.

На замковом дворе раздался лай команд. С ритмичным топотом прошли отряды алебардщиков. За ними отряды, вооруженные пистолями, особенно удобными в уличных столкновениях — в расширенные воронкой дула можно было всыпать все, что оказалось под рукой, от свинцовой пули до горсти каштанов или желудей. Таких пуль во дворе замка, при строгой экономии, хватило бы надолго, ведь вход в замковый парк был запрещен. Я сам видел во время прогулок под стражей, как солдаты собирали каштаны и запихивали их в патронташи, прикрепленные у пояса.

Сражение с силами старого режима все приближалось, толпа, по всей видимости, форсировала ворота, потому что окна оказались на расстоянии броска камнем — стекла посыпались с плаксивым звоном. Кто-то отчаянно кричал:

— Бегите! Спасайся кто может!

Но трусливые голоса заглушил приказ верного офицера:

— К оружию! Сейчас погоним их! Бульдоги, вперед!

Отряды перебрасывались на все более опасные участки, но овладеть ситуацией не удалось, команды становились все путанее, отголоски борьбы затихали. Солдаты исчезали в темноте, как сквозь землю проваливались. Верно, по одному ускользали в парк, на заднице съезжали с крутого склона и, побросав оружие, скрывались по домам. А дома быстро стягивали с себя кожаные кирасы и ныряли под перину, будто спали сном невинности и знать ничего не знают. Может статься, бормотали то же, что шептал около меня Директор:

— Ведь я всегда защищал народ, какой же я угнетатель? Если время от времени и приходилось наподдать, то исключительно для поддержания порядка.

Он припал ухом к двери, ловил звуки в коридоре, после снова бежал к окошку и с вытянутой шеей, казалось, принюхивался, откуда грозит опасность.

— Только бы выдержать первую ярость… Пусть выкричатся, умаются, попотеют хорошенько, устанут от напрасной беготни… А после народ размякнет, поддастся уговорам. Легко прощают, лишь бы им сейчас не попасть под руку, сейчас бьют вслепую…