Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — граф Страница 61

Она смотрела на меня с интересом, опустила и с другого плеча, я смотрел не то чтобы бесстрастно, это будет оскорбительно, но со сдержанным восхищением посетителя художественной выставки, где выражать эмоции принято, однако не так, как на футболе, a piano, piano.

— И что скажешь? — спросила она.

Я кивнул:

— Очень хорошая фигура. Просто великолепная. Чувствуется, что вы за ней следите. Прекрасные пропорции! Думаю, что к тому генетическому материалу, который вам передали родители, вы еще и своих усилий добавили… Хорошая спортивная и вместе с тем весьма эротичная грудь, плоский живот… однако с тонким слоем жирка в нужных местах, хорошая кожа… чувствуется, что вы не совсем прячетесь от солнца, как остальные дуры. Да, отличная фигура.

На ее лице проступило озадаченное выражение. В глазах мелькнула неуверенность, она скосила глаза на свою великолепную грудь, подняла взгляд на меня уже с недоумением.

— И что… это все?

— Э-э… шея у вас тоже хорошая, — сказал я с объективностью спортсмена. — Ключицы хорошо расположены. Чувствуется, что рахитом вы не страдали, а ведь это бич больших городов!.. Впрочем, больших городов здесь еще нет.

Она не отводила от меня взгляда.

— И это все?.. Действительно все? Я имею в виду, ты можешь сказать только такое?

Я развел руками:

— Ваша милость, а что я должен сказать еще?

Она покачала головой:

— Не знаю, но я меньше всего ожидала такие… речи. Перед тобой — обнаженная женщина. Голая, если ты не знаешь, что такое обнаженная. А ты смотришь бараньими глазами и сообщаешь мне, что у меня, видите ли, неплохая грудь. И живот плоский.

Я возразил:

— А что я мог сказать еще? Ног еще не видно. Правда, я их видел, но боюсь ошибиться.

Она хмуро усмехнулась:

— Показать?

— Это уж если сами изволите, — ответил я дипломатично. — Кого интересует мое мнение? Хотите — покажете, хотите — нет.

Она подумала, кивнула, все еще не отводя от меня взгляда:

— Ты прав, прав. Правда, излишне осторожен… не вижу в тебе мужской бесшабашности, но бесшабашность уже видела часто, вернее, только ее и вижу, а вот такое отношение… очень интересно.

Халат она не стала ни сбрасывать, ни поднимать на плечи, а просто села в кресло, подмостив его у поясницы, и накрыла полами бедра. Великолепная грудь молодой, хорошо развитой девушки смотрит на меня без всякого вызова. Это у леди Бабетты смотрела бы с вызовом и просилась бы в ладони, а эта смотрит… с интересом, но не более. Как и ее хозяйка.

— Дык вы ж с благородными общаетесь, — ответил я скромно, — а я человек простой. Нам надлежит быть осторожными.

Она отмахнулась:

— Я общалась со всяким народом. Даже с разбойниками. Все ведут себя одинаково. Скажем… по-мужски.

Я проговорил смиренно:

— Они как хотят, а мне зачем неприятности?

Она поморщилась:

— Какие-то речи у тебя старческие. Тебе сколько лет?

— Я из старой деревни, — сообщил я. — У нас и дети уже старые, потому что ничего не меняется. Вы ж сами сказали, что мы еще довоенные. Это, конечно, дурость, но если вы так сказали, то так оно и есть. Господам нужно верить, на этом стоит мир. Но если я правильно вас понял, то… ваша милость, у всех мужчин разные вкусы. Если вы стараетесь его заинтересовать собой, то… может быть…

Она не сводила с меня испытующего взгляда.

— Кого заинтересовать?

— Чародея, кого же еще, — удивился я. — Не этого же барона! Этих касселей у вас как собак нерезаных. А вот чародей — крупная рыба.

Слабая улыбка проступила на ее губах.

— Ты дурак и… но иногда соображаешь. Раз уж начал, договаривай.

Я сказал еще осторожнее, добавив в голос трусливости:

— Вам надо предложить ему то, что он хочет, а не то, что… есть.

Она спросила с недоверием:

— Это как?

Я сказал виновато:

— Прошу прощения, но это как на базаре. Когда я хочу продать козу, я не рассказываю, какая она есть, а говорю то, что хочет услышать покупатель. Мол, и молодая, и молока много дает, и ест мало, и не бодается… Рыночные отношения, ваша милость!

Она покачала головой.

— Что-то не пойму. Говори яснее!

— Да я сам их недавно узнал, — объяснил я виновато, — потому и сбиваюсь. Вот вы стараетесь его заинтересовать собой… такой замечательной, умной и красивой! А если ему умная совсем не нужна, он сам умный, зачем ему еще одна, чтобы критиковала и спорила?.. Вдруг ему куда приятнее дурочка, как я вам уже… Дурочка будет смотреть ему в рот, восторгаться и говорить, какой он необыкновенный!

Она нахмурилась, некоторое время мыслила в тягостном молчании. Я затаил дыхание, наконец она произнесла с усилием:

— Ну, это не новость, что глупые мужчины предпочитают дурочек. Но это относится к небольшому числу слабых, даже очень слабых мужчин, их все равно затопчут, и потому их принимать во внимание не стоит. Я не думаю, что такой могучий чародей, такой… для его мощи любая женщина — слабый цыпленок!

Я видел, что ждет возражений, сказал виновато:

— А вдруг в его землях таких мужчин большинство? Они даже не считаются слабыми, так как сильные в меньшинстве, и потому они — придурки, чудаки, не от мира сего.

— Мне трудно представить себе такие земли, — сказала она ледяным тоном.

Я развел руками:

— Ваша милость, я только предположил!

— Дурацкие у тебя предположения.

— Так я ж и сам дурак, — согласился я охотно. — Это вы у нас умная. И даже мудрая.

Она нахмурилась снова, взгляд стал подозрительным, но я глупо приоткрыл рот и смотрю с предельной тупостью и отсутствием мысли во взоре и всем облике.

Она проговорила после паузы:

— И что, как я могу прикинуться дурочкой, если он не дает даже рта открыть? Сразу уходит!

— А дурочке открыть рот без надобности, — возразил я. — А если и откроет, то не для того, что говорить и спорить. Дурочку видно издали, ваша милость! А на вас нельзя смотреть… простите, без страха.

Она скривилась:

— Челядь должна бояться!

— Чародей — челядь? — спросил я тихохонько.

Она сидела донельзя раздраженная, наконец махнула рукой.

— Ладно, иди.

Я попятился, нащупал оттопыренным задом дверь и выскользнул в коридор.

До обеда еще далеко, а мне вообще-то, как солдату в ожидании дембеля или багдадскому вору, — скорее бы ночь, спустился на этаж ниже, потянул носом: со стороны лаборатории Уэстефорда тянет едкими растворами. Дурак может учить тому, что он знает. Истинно велик тот учитель, который учит тому, чего сам не знает.

Но я, как и Ницше, что, дабы не умереть от жажды, пил из всех стаканов, припаду и к этому источнику мудрости. Хотя, конечно, учиться, учиться и еще раз учиться — три вещи несовместные. К тому же, чтобы мало зарабатывать, надо много учиться.