Елена Величка - Ушедший в бездну Страница 61

Красота северных широт не манила Мирослава. Будь у него выбор, он предпочёл бы скучному и холодному Амстердаму Рим или Флоренцию, но пан Густав и слышать не желал об этом. В протестантской Голландии было спокойнее и безопаснее, чем в странах, где хозяйничали иезуиты.

Поступив в Амстердамский университет, Мирослав скоро перестал жалеть о том, что уехал так далеко от дома. В этом городе он нашёл всё, чего желал. В умных и весёлых знакомых и красивых подружках не было недостатка. Известная веротерпимость голландцев сделала их страну настоящей землёй обетованной для беженцев из разных стран. Сын Вилема Шлика Вацлав изучал медицину и ювелирное дело под руководством некоего венецианца.

— Феррара чертовски богат, — хвастался Вацлав Мирославу. — Денег у него столько, что он мог бы купить целую провинцию. А всё потому, что он нашёл секрет изготовления золота. Надеюсь, что со временем он откроет его мне.

Мирослав заинтересовался. Тайные науки давно привлекали его. Вацлав представил его венецианцу.

Альберто Феррара был добродушным весельчаком и не пренебрегал земными радостями, несмотря на увлечение магией, о котором он говорил легко и свободно, как о самой естественной вещи. Он не скрывал, что разбогател благодаря своим опытам. Мирослава удивляла такая откровенность. В Голландию Феррара прибыл по торговым делам и остался в Амстердаме, "очарованный этим замечательным городом". Однако у Мирослава создалось впечатление, что венецианец не в ладах с католической церковью и потому не спешит возвращаться домой.

Другим источником богатства Феррары была торговля. Ему принадлежал корабль, совершавший регулярные рейсы в Левант.

В просторном, роскошно обставленном доме Шлика Феррара чувствовал себя очень уютно и больше походил на хозяина, чем на гостя. Вальяжно развалившись в широком кресле, инкрустированном позолоченной резьбой, он рассказывал о своих путешествиях. Заметив, что Мирослав ещё не успел достаточно освоить голландский язык, чтобы вести на нём непринуждённую беседу, венецианец перешёл на верхненемецкий.

Жизнь Феррары изобиловала событиями. Он был превосходным рассказчиком и большим циником, но, как ни странно, слияние этих качеств делало его ещё более интересным собеседником. Что-то изменилось в сознании Мирослава после знакомства с ним. Словно стёрлась грань, разделяющая привычные понятия добра и зла.

Гостеприимное семейство Шликов жило на широкую ногу. В их доме собирались чешские эмигранты. Балы, пышные застолья и развлечения напоминали светскую жизнь в Праге и Брно. Вышколенные слуги, приехавшие в Голландию со своими господами, чешская речь и музыка, обстановка дома, словно перенесённого взмахом волшебной палочки с берегов Влтавы на берега Амстел, вызывали у гостей ностальгию. Молодёжь, знавшая Чехию только по рассказам родителей да из книг, привезённых ими, вздыхала о далёкой прекрасной стране, куда нет возврата бедным изгнанникам. Мирослав оказался в центре внимания. Ему завидовали напоказ. Однако тосковать о стране синих озёр и зачарованных лесов эмигранты предпочитали в свободной от иезуитов Голландии.

В этом обществе, на вид благопристойном и солидном, процветали разврат и безбожие. Неудивительно, что Феррара нашёл здесь своих почитателей. Мирослав стал одним из его самых прилежных учеников. Ему не хотелось возвращаться на родину, в старый мрачный замок, где заправлял его суровый отец. Из Чешских земель доходили слухи об унижениях, которым император подвергал своих подданных-протестантов. Вацлав считал, что Мирославу перед отъездом следует заручиться поддержкой могущественного духа, который будет охранять его не только в дороге, но и дома.

Неожиданно пришло письмо от пана Густава. Отец сообщал о своей болезни и приказывал Мирославу немедленно возвращаться домой.

— По-моему, ты скоро станешь богачом, — заметил Вацлав, узнав об этом.

Последнюю неделю перед отъездом Мирослава друзья провели весело и много пили. Обоим везло в карточной игре. По совету Вацлава, Мирослав заказал модному живописцу свой портрет.

— Повесишь его в библиотеке, когда станешь хозяином замка, и будешь вспоминать о Голландии и наших приключениях, — сказал Вацлав. Сам он одевался в траур, прощаясь со своей свободой: родители, обеспокоенные его распутством, решили женить его, и день свадьбы был уже назначен.

В эти последние дни, проведённые в гостях у Шликов, Мирослав совершил самую большую ошибку в своей жизни: обвенчался с вдовой морского офицера, родители которой, испанские евреи, когда-то уехали из Мадрида в Амстердам, спасаясь от инквизиции. У неё был ребёнок. Мальчишке с густой и волнистой, как у матери, тёмной шевелюрой и зелёными голландскими глазами, доставшимися в наследство от покойного отца, несказанно повезло: его отчим был одним из самых богатых и знатных людей в Чешских землях. Мирослав обожал свою далеко не юную супругу и мечтал о долгой и счастливой жизни с ней в Хелльштайне.

Вилема Шлика едва не хватил удар, когда он узнал о том, что натворил его гость. С большим трудом ему удалось убедить Мирослава оставить жену в Амстердаме и возвращаться одному, чтобы подготовить отца к знакомству с невесткой и внуком. В тайне Шлик надеялся, что дома молодой человек забудет о своём браке и женится на девушке, предназначенной ему.

Вернувшись на родину, Мирослав уже не застал отца в живых, так что каяться ему было не перед кем. Невеста не дождалась его — вышла замуж. Став владельцем имения, он скоро понял, что учение Кальвина плохо влияет на его судьбу. Все его соседи и знакомые были католиками. Мирослав уехал в Прагу и принял католическую веру. Его голландская жена была кальвинисткой. Теперь он не мог вызвать её к себе, но совесть не позволяла ему бросить несчастную женщину. Он писал ей и иногда посылал деньги.

В Праге он встретил Августу Венцеславу фон Норденфельд. Ему не пришлось долго добиваться её, но, несмотря на лёгкость победы, Мирослав дорожил этой женщиной больше, чем самой лучшей из тех, которые были у него прежде. Мысль, что Августа может охладеть к нему, приводила его в ужас. Барон Герхард ничего не подозревал: его жена была осторожна. Через несколько месяцев Норденфельды уехали в своё имение в Моравии. Мирослав писал Августе, но то ли его письма не доходили до неё, то ли она не могла на них отвечать. Наконец от одного из друзей он узнал, что она умерла при родах. Её ребёнок выжил.

— Он Норденфельд! Он Норденфельд, будь он проклят! — в безумном горе бормотал Мирослав, сидя в своей комнате в пражском доме. — Боже мой, она изменила мне!