Юрий Циммерман - Серебро далёкого Севера Страница 61

Впрочем, пора бы уже и кончать представление. Отработанным движением Минь подымает вертикально вверх сначала одну распрямленную донельзя ногу, а потом другую, оба раза на краткое мгновение демонстрируя свои распахнутые женские глубины. И, наконец, разворачивается спиной к публике и застывает, наклонившись до полу и салютуя зрителям задранной к небесам задницей — что называется, в позе "раком".

Но завсегдатаи и знатоки не торопятся с аплодисментами. Они ждут традиционного финала, предвкушая возможность всласть погоготать. И действительно, из дверей кухни появляется сам старина Жу — хозяин заведения. На голове у него белый поварской колпак, а в правой руке съемная ручка от сковородки — круглая деревяшка, один конец которой закруглен, а на другом — железная скоба.

— Ишь, выставила окорока, — зычно провозглашает Жу. — А слабо тебе сковородник в жопу засунуть?

Публика раздражается дружным хохотом.

— Нет, хозяин, не слабо, — нежным робким голоском отвечает рыжая Май, вскакивая на ноги — Только вам вот слабо заплатить столько, сколько это будет стоить. Пятьдесят золотых!

Зрители разочаровано замолкают. Пятьдесят золотых — это деньги, на которые можно купить пару коров или пяток молочных коз. А если хорошенько поторговаться — так и небольшой домик в дальнем пригороде. Больши-и-е, ну очень большие деньги!

На самом деле, последний диалог Жу и Минь Гао — не более чем клоунская реприза, чтобы поостудить горячих парней, заведшихся после выступления танцовщицы. Пятьдесят золотых монет! Да кому ж в голову взбредет выкинуть такие деньги?! Даже просто принести их с собой в кабак — уворуют ведь втихую, или просто ограбят внаглую…

Но, похоже, сегодняшней ночью Тинктару угодно сыграть забавную шутку. Неожиданно среди напряженной тишины поднимается какой-то заезжий купец, явно накурившийся дурман-травы, и его толстая волосатая рука вздымает над головой тяжелый кошель.

— Жа-а-алаю! Плачу! Давай засовывай — или ославишься треплом на всю империю!

Минь Гао слегка морщится, однако ничего не поделаешь: коль назвался грибом — будь готов и к сковородке. До сих пор такого не случалось еще ни разу, но хозяин заранее обговорил с девушкой и эту, казалось бы немыслимую, возможность. Он приносит кувшин жидкого масла, а потом деловито пересчитывает золотые, пока Май обильно натирает этим маслом деревянный сковородник и у себя между ягодиц. А затем, вернувшись в последнюю позу своего выступления — медленно, мучительно медленно проталкивает толстую деревяшку вовнутрь. Тугое кольцо раскрывается нехотя, болезненно, мучительно… Но вот девичья задница наконец распахивается, и сковородник буквально проваливается вглубь до упора — на добрые пол-локтя в длину.

Завороженная публика притихла, наблюдая невиданное зрелище, и в наступившей тишине Жу громко считает вслух удары своего сердца: "Раз, два, три, четыре… Пя-а-ать!" Зал разражается криками, свистом, улюлюканьем — а девушка, осторожно вытащив из себя сковородник, хватает одежду и убегает в свою комнатку.

Внутри все саднит и болит, но артистка сегодня счастлива: теперь ей наконец-то хватит денег, чтобы купить в лавке антиквара заветный свиток! Она присмотрела его уже давно, а мечтала "еще давнéе", но ей бы еще копить и копить месяцами, если бы золотишко не обломилось сегодня в одночасье. Для старьевщика предмет мечты Май — просто древняя рукопись с непонятными буквами. Ему и не пришло бы в голову, да и никому бы в городе не поверилось бы, что молоденькая танцовщица и шлюшка из "Золотой вазы и цветка сливы" свободно читает на лингва магика. И что она способна распознать в старом, вылинявшем свитке чудом сохранившийся экземпляр "Заповедной книги иодаев" — она, Минь Гао, когда-то рожденная любимой дочкой халифского судьи в столичном Шахваре, получившая прекрасное образование… И сбежавшая из дому, бросившая все ради свободы, ставшая хозяйкой самой себе — вместо того, чтобы послушно следовать родительской воле, уже расписавшей ее жизнь до самой смерти "так, как это принято в обществе".

Завтра! Да, завтра же утром она побежит в лавку и купит себе этот свиток. А жопа — ну так на то она и жопа, поболит-поболит, да и перестанет.

….

Ночь уже близится к концу, но старец Горешай по-прежнему не разгибается над свитком "Заповедной книги иодаев". Он сидит у себя в горнице в маленьком селении Барабожь, что затерялось на самом краю круга земель, у чжэнгойской границы на самом востоке Малой Роси — худой тонконогий старик с поредевшей, бесцветно-седой шевелюрой, прикрытой для молитвы потертым, странного вида малахаем. Большая Луна уже почти добралась до горизонта, но покуда ее света еще хоть сколько-нибудь хватает для чтения, Горешай будет снова и снова без устали длить свое чтение и молитву — до тех пор, пока затухающее серебрение Луны не померкнет под первыми алыми лучами восходящего Солнца. И тогда, вместе с его молением, завершится и Ночь Большого Полнолуния

22. Музыка льдов

Эй, корчмарь, плесни-ка в кружку вина,

А я песню спою пока…

В дальних свейнских горах есть вершина одна,

Недоступна и далека.

Днём, под ярким солнцем, слепùт она глаз,

Изукрашена снегом и льдом.

Но всмотрись позорче в закатный час —

Ты увидишь призрачный дом.

В нём высокие окна хрустально чисты,

Невесом и воздушен свод,

В потолках — витражи неземной красоты,

И негромко свирель поёт.

Странной и необычной была песня гусляра в сегодняшнем постоялом дворе. За те долгие дни, что они со Зборовским следовали от берегов Бела Озера по направлению к Островскому скиту, Юрай уже успел выучить наизусть весь небогатый репертуар скоморохов, фигляров и песнопевцев, развлекавших проезжих гостей в придорожных трактирах. Состоял тот насплошь из песен либо героических, либо похабных. Так что выбирай — или про короля, дракона и принцессу, или про гулящую жену купецкую, вот и весь выбор. Впрочем, были еще застольные, типа "Наливай да пей!" Но баллада, которая звучала сейчас в обеденной зале, оказалась совершенно иной, выпадавшей из привычных рамок. Ее печальный, щемящий напев не смешил и не звал на подвиги, но словно бы подхватывал и уносил куда-то в далёкие дали, далеко за пределы привычного мира.

Необычным выглядел и сам здешний гусляр. Ведь по мере того, как путешественники удалялись от Алатырь-города всё дальше и дальше в белозерскую, а теперь уже и фейнскую глубинку, тем чаще утыкался их взгляд в лица местного типа: темноватые, с мелкими чертами и с густыми бровями, низко нависавщими над маленькими, по преимуществу карими глазами. И мужчины, и женщины того народа, который издревле населял Севфейен, были невысоки и коренасты. Порой казалось, что грянь ветер посильнее — и они накрепко вцепятся в землю своими узловатыми пальцами и коренастыми ногами, подобно тем низким кривым березам, что буквально стлались по фейнским землям.