Портрет моего мужа - Демина Карина Страница 62

— Замолчи.

— Отчего же, — он смотрел спокойно, и эйта не выдержала взгляда. Отвернулась. — Это лишь слова. И они ничего не значат. Мне куда интересней, кому ты отдала нож.

— Никому!

— Теперь я явно слышу его голос, но до этого… — Йонас потряс головой, и брызги слетели с его волос. — До этого я был глух. И слеп. Ты… что-то сделала…

— Такие вещи нельзя давать простым людям. Я должна была убедиться, что ты… достаточно иной, чтобы выдержать знакомство.

— И когда ты убедилась?

— Клинок исчез, — эйта Ирма поплотнее запахнулась в меха. — И зря ты полагаешь, что я надеялась тебя контролировать. Я хорошо изучила летопись рода. Некромантов контролировать нельзя. Они слишком безумны, для того чтобы с ними можно было договориться.

Йонас лишь фыркнул и, вытерев рукавом лицо, почти нормально сказал.

— Вообще-то я удивлен, что вы мне в детстве несчастный случай не устроили.

Кирис был удостоен быстрого взгляда и, видимо, сочтен достаточно своим, чтобы услышать ответ.

— Сперва ты казался вполне вменяемым. Потом… во-первых, других наследников все равно не было, а гибель единственного изрядно пошатнула бы позиции рода. Во-вторых… я, в отличие от многих скептиков, верю в гнев богов. Если ты изучал историю, должен был понять, что в той войне… сгинули не одни лишь некроманты. Двадцать три рода в течение полста лет угасли без видимых причин, без надежды на спасение. И на престоле династия сменилась. Поэтому, дорогой, будь уверен, трогать тебя побоятся, но это еще не значит, что факт твоего существования смиренно примут. Воздействовать можно по-разному… идем домой, пока ты не простыл. Поверь, некроманты болеют точно так же, как простые смертные, а в соплях радости нет.

Йонас тряхнул головой, и брызги разлетелись. Повернувшись к Кирису, он велел:

— Идем.

И зашагал бодро куда-то вниз.

Он шел, будто спеша раствориться в серых сумерках. И Кирис едва поспевал следом. Странно. Мальчишка не бежал, а вот поди ж ты…

По лицу хлестанула мокрая ветка, и Кирис остановился.

— Подожди.

— Идем, — Йонас оглянулся. — Дождь. След тает. Он и без того не слишком… явный. К слову, ты поверил, что бабка действительно собиралась отдать мне клинок?

В полумраке сталь казалась черной.

— Я вот нет… то есть что его сперли, поверил. Но недавно… да… а я с ума схожу лет этак с десяти. Знаешь, каково это, каждый день вставать, не зная, убьешь ты кого-нибудь или нет?

— Не знаю.

У Кириса получилось догнать мальчишку.

Они добрались до края старого парка, который плавно перетекал в лес. Здесь было уже не сумеречно — откровенно темно. И в темноте этой влажной шелестели листья, что под ногами, что на ветвях. Дождь шел. Он прорывался сквозь дырявое покрывало листвы, чтобы сползти по веткам, напоить темные мхи и гнилые травы.

Кирис зажег светляка, но мальчишка покачал головой и попросил:

— Не стоит. Моя… сила не очень любит другую, — он поежился и чихнул. — Проклятье, а ведь действительно заболею…

— Сходи на кухню, попроси, Йорга тебе трав заварит.

— Старая ведьма… еще отравит.

— Тебя — нет.

— Даже так? Что ж… — он вновь чихнул и осторожно двинулся вперед. Теперь он не несся, но ступал, прислушиваясь к каждому своему шагу. И выражение лица стало таким… ищущим.

Кирис держался позади, надеясь, что в темноте, которая, к счастью, уже не казалась ему кромешной, он не потеряет подопечного.

Шаг.

И еще.

И старое дерево с кривыми ветвями. Его ствол белеет в темноте, поднимаясь из белого же камня. На дереве не осталось ни одного листа, и выглядело оно, честно говоря, отвратительно. Но Йонас, опустившись на колени, нежно провел по стволу ладонью. Потом коснулся камня и скривился:

— Здесь, — сказал он. — Ее убили здесь. Сначала перерезали горло, а потом… поищи…

Он взял палочку и поковырял плотный полог листвы. Вытащил что-то… осклизлое, вязкое с виду и стряхнул.

— Вот и глаз…

Кириса замутило.

— Кстати, — Йонас сел в кучу прелых листьев, вытянул ноги и закрыл глаза. — Здесь хорошо. Настолько хорошо, насколько это вообще возможно… помнишь, я тебе рассказывал про предыдущего папенькиного секретаря? И его здесь убили… и тело тоже закопали неподалеку. Все тела закопали неподалеку.

— Покажешь?

Сауле пела.

Сильный голос ее наполнял дом, и не были ему преградой ни стены, ни тонкие двери. И ладно бы оперу пела, но нет, портовую пошлую песенку.

Матерную.

Она сидела в холле, забравшись с ногами на белый кожаный диван, сунув под голову расшитую подушку, и пела. В одной руке Сауле держала бутылку коньяка. Во второй — соленый огурчик, с которого капало на белый диван, но это обстоятельство нисколько ее не смущало. Белая мужская рубашка шла ей, подчеркивая огненную красоту, а вот чулки в сеточку казались пошловатыми, как и алые подвязки, которые крепились к алому же поясу для чулок. Нижнее белье, что характерно, того же вызывающего алого цвета, поблескивало драгоценными камнями.

— А… это ты… мышь серая… рыжая, — Сауле помахала бутылкой. — Выпьешь?

— Спасибо, воздержусь.

— Не будь занудой.

Рута, державшаяся за моей спиной, отступила, а после и вовсе опрометью бросилась наверх. Кажется, встречаться с пьяной теткой ей не хотелось.

— Племяшечка… такая очаровательная девочка… умненькая… это плохо. Умным девочкам приходится думать, а когда начинаешь думать, голова болит.

Сауле покачала ногой, и туфелька, державшаяся лишь на носке, шлепнулась на пол.

— Упс… мою матушку не видела?

— Нет.

— Странно… наверное, опять в теплицах своих пропадает. Как думаешь, кого отравит первой? Тебя или меня? Ты ей надоела, да и я тоже… и Лайма. Хитрая сучка.

— Почему?

Сауле приложилась к бутылке, сделала глоток и не по морщилась.

— Потому что… Марику кажется, что его женушка вся такая… несчастненькая… сохнет по нему… до сих пор… а что любовники, так это от женской тоски. Он у нас очень самолюбивый. Ты заметила?

— Заметила.

— Садись куда, — Сауле махнула рукой с огурцом и поморщилась, когда влажная капля шлепнулась ей на нос. — Поболтаем, а то тоска смертная… тебе мой женишок как, глянулся?

— А тебе?

— Зануда. Благородная зануда. Вот как так получилось, что благородство осталось лишь среди таких, как он? Мы ведь эйты… опора и надежда… — Сауле явно кого-то передразни вала. — Его мой братец схарчит и не подавится. И тебя… что он тебе пообещал, что ты из своей норы высунулась?

— Развод.

— Думаешь, даст?

Я промолчала. Чем дальше, тем больше у меня возникало сомнений. Нет, документы имелись, они остались на Ольсе, а там чужаков не бывает, а уж тайник с камнями и вовсе скрыт от посторонних глаз.

— Прикидываешь, где он тебя наколол? Не пытайся, не угадаешь… скотина он. Редкостная. И ублюдок. Мне вот тоже обещал… не важно.

Она села и икнула.

Прикрыла рот рукой, но вновь икнула.

— Кажется… я слегка… перебрала… ты не слушай Марика… он хорошо поет, красиво… он знает всех нас… отлично знает… изучил, тварь этакая… каждому скажет, что хочет услышать… подцепит… будет трясти обещанием, что морковкой перед носом. А ты станешь прыгать, из шкуры вон лезть… сама не заметишь, как запутаешься. Хочешь, расскажу секрет? — Сауле поманила меня, и я наклонилась. — Ему нельзя верить! Совсем нельзя!

— Опять нажралась, — голос Мара заставила нас с Сауле отпрянуть друг от друга. Она зажала рот рукой, а в глазах появился… страх?

Она боялась?

Впрочем, он ушел, зато Сауле подняла бутылку.

— Твое здоровье, дорогой братец… чтоб тебя… Джар прибрал и поскорее.

Она сделала глоток.

— А то ведь скучно ему там… без тебя-то…

— Не обращай на нее внимания, — Мар подал руку, и у меня как-то мысли не возникло ее не принять. — У Сауле и трезвой фантазия чересчур буйная, а уж когда выпьет…

— О да… конечно… — Сауле плюхнулась на диван и, подняв бутылку, пристроила ее на груди. Благо коньяка оставалось на донышке, — фантазия… это все мои фантазии… кровь на руках… из носу… да… она так идет, как правило, из носу и на руки… где ты был, братец? Скажи, где ты был в тот день, когда шел дождь?