Пастыри чудовищ (СИ) - Кисель Елена Владимировна Страница 62

Ходят, правда, слухи о всяких-разных орденах, где монахи камни ладонями разбивают и морды ногами бьют.

Вздор. Всплыло как-то в разговоре… не помню даже с кем. Что-то насчёт Скорпионьих Пещер в Крайтосе. И про мальчишку, который «пальчиком только тронул, а мага огня положил!». Что-то то ли о ритуалах, то ли об ордене, то ли секта была… почему — была, а не есть? Где — была?

Призадумался я так, что позабыл следить за окошком. И чуть не прохлопал одурманенного Амеля, а когда глянул на дом — окно было уже нараспашку. Псы во дворе клокотали рычанием — волновались

С калиткой парень возиться не стал: полез через забор. Явно не соображая, что делает. Сорвался. Попытался еще раз, и собаки подняли тревожный, испуганный вой. Снова сорвался. Наконец подтянулся, закинул ногу. Мешком рухнул по ту сторону. Встал, слепо заковылял вперед — хромая, но очень даже живенько.

До полуночи оставалось час или чуть больше, луна ущербным серебристым бочком подмигивала с неба. Парень уходил вперед, не оборачиваясь, мы шли следом — то отставая, когда на тропе его было видно хорошо, то нагоняя — когда луна скрывалась за редкими облачками.

Могли бы взять парнишку под руки — он бы не заметил. Ковылял себе и ковылял — ну, вылитый лунатик. Пошатывался и запинался, а три-четыре раза чувствительно грохнулся. Сразу же поднимался, бормоча — и шел вперед, будто не чувствуя боли.

Шел по прямой к владениям старикашки Ивверта. Между холмами, ныряя в поросли сосняка, проходя мимо нагромождений валунов. Минуя развеселые трактиры, курительные и притоны. Которые что-то притаились там, в отдалении. А на трактах Тильвии ведь сейчас — самое движение, и в тавернах идет игра, и начинаются попойки… так с чего б?

Тишь стояла — жутковатая, нехорошая. Безлюдье — не помню такого в землях Тильвии. Наверное, гуляют и празднуют подальше от чертовых болот, а местные хозяева гостиниц рвут на себе волосы и проклинают Ивверта с этими исчезновениями.

Ограда парка была древняя — каменная, высокая, с фигурными зубцами. Только вот пообвалилась местами. Юный Амель опять полез напролом — в самом низком месте, срываясь, вымазываясь, проползая по камню животом…

Нэйш предпочел пройти двадцать шагов влево и аккуратненько открыть скрипучую калитку. Та, будто в насмешку, была притворена, но не заперта.

В парке чувствовались отзвуки былой хорошей жизни — высаженные причудливыми спиралями кусты, буйно разросшиеся клумбы. А вон там темная громада — фонтан. Давно не течет, зато неподалеку от него проложил путь ручей — умильно гулькает. Шелестит мягкая трава под ногами. Чернеют и серебрятся руины… да это беседка бывшая. В кустах какая-то дрянь, вроде статуи.

А пирожковая луна с неба опускает сияние на землю — и оно разливается не сверху, откуда надо бы, а издалека, из самых глубин парка, где стоят темные, обомшелые деревья. Сияние просачивается оттуда, через мрачные стволы — и манит.

Ручей бежит на этот зов — несется вперед, к светлому, лунному серебру на земле. И мальчишка Амель, девятнадцать лет… поспевает, как может.

И два ковчежника — туда же. Хотя крыса в груди одного ох, и орет-заливается: куда! Не видишь, там ловушка!

Нэйш на ходу потянулся к карману. Достал и натянул маску. Я прилаживал свою и прибавлял шагу: пора было сближаться с мальчиком, а то выдернуть его не успеем.

Под ногами хлюпнуло — началось болото. В которое Амель с непоколебимой уверенностью пошел. Ступая то на травянистые кочки, то на плавающий ствол, то цепляясь за куст. Под ногами были жерди, попадался какой-то хворост. Гать для сборщиков ягод и лотосов. Вернее, дряхлые останки гати. Ноги то и дело уходили по щиколотки, и грязь заливалась в ботинки.

Я прощупывал каждый шаг, сияние манило спереди и слева, а крыса верещала внутри: «Куда ж ты лезешь, скаженный?!» Парнишка теперь был уже в десяти шагах — двигался медленно, хромал и увязал, безжизненно висела рука. Зато было слышно, что он бормочет:

— Иду, конечно, иду уже к тебе… милая… я… нарву тебе букет, да. Мы поцелуемся, будем плавать в сиянии, как тогда. Да, я слышу, конечно, слышу, я уже иду, я совсем рядом…

Нэйш скинул и спрятал маск-плащ — иначе посреди болот его вообще бы не было видно. Если тут бродит кто из местных — владения Ивверта обзаведутся еще легендой. О белом призраке над трясиной.

Первая лилия вынырнула из темной воды — по правую руку. Словно луна отразилась в тине — появилось несколько пузырей, а потом объявилась крупная, в две пяди, корона из лепестков с мягким белесо-серебристым светом. Корона всплыла и замерла, покачиваясь, открыв сердцевину — вторую корону, совсем уже желто-лунную.

Будто тропку собиралась освещать усталому путнику.

Потом начали подниматься из болота другие. Выплывали из трясины, будто приветствовали. Раскрывали ладошки навстречу лунному свету и путнику тоже — и черные стволы начали превращаться в диковинные колонны королевского зала, а болото обернулось дивным вышитым покрывалом. Тут еще бы прекрасную деву, чтобы выплыла из этих волн.

Хотя что это я, к черту поэзию.

Парень идет все медленнее, проваливается все глубже. Под ногами все меньше опоры — то ли гать заканчивается, то ли мы свернули. А лотосы плывут и окружают, и заманивают, и кажется, что сладкий аромат просачивается в кожу, под маску, в глазах начинает плыть, хочется не пойми-чего…

Подпустил холодка с Печати — посвежело. На пробу дал слабый удар холода в сторону лотосов — заморозились тут же, воздух малость очистился. Заработал кивок от Нэйша — понял свою роль, Гроски?

Понял. Если цветочки — источник отравы и галлюцинаций, то кому как не магу холода с этим справляться.

Вопрос только — что выпивало кровь. Неужто эти цветы и такое могут?

Мальчишка наконец остановился — перед целым сгустком вирняка серебристого. Протянул руки, сам не замечая, что погружается в трясину. Непонятно, что он видел, но шептал радостно:

— Да, да, милая, тут. Я тут, я пришел, видишь? Иди ко мне, да, да, поцелуй меня…

Нэйш со своей стороны махнул рукой — стоять, прикрывать. Осторожно балансируя на утопленных стволах и остатках набросанного хвороста, начал приближаться к парню на расстояние рывка. Медленно перетекая с кочки на кочку.

Я поднял правую ладонь, на всякий случай готовясь куда-то да влупить.

Одинокий соловей очень лирично воспел эту прекрасную сцену с сосны.

Сияли линии — между темных, обомшелых стволов. С неба, в окружении крошек-звезд, пялился покусанный пирожок луны. Лунный свет и свет лилий скользили по белому костюму, так что напарника я с расстояния в дюжину шагов видел отлично, а вот мальчик терялся из виду из-за перепачканной после многих падений рубахи.

Видно было только — что лилии всплывают прямо возле него, приникая к ногам. Потому что он так и погружается глубже и глубже, уже вот до колен. Но не видит этого, только шепчет:

— Ну, куда ты? Я же здесь. Дай мне еще лилию… и поцелуй… и не бойся меня. Не бойся, пожалуйст…

И тут его что-то рвануло — снизу, из болота. В ту же секунду Нэйша швырнуло вперед — устранитель пригнулся и ткнул лезвием длинного ножа во что-то в воде. Вцепился Амелю в плечи и дернул обратно, вытаскивая из трясины. Я, ни черта еще не понимая, вдарил холодом по тому же месту.

Из трясины выметнулся шипящий клубок — скользкое, длинное, толщиной с мою шею. Выметнулось, развернулось с плеском и шумом, зашипело пастью… Нет, пастями, рядом поднялось второе такое же — черное, чешуйчатое, забилось в конвульсиях и плюхнулось, свивая кольца, обратно в трясину. Заворочалось, забурлило, засипело — сейчас опять выскочит…

— Ходу! — рявкнул я в сторону Нэйша.

Хотя какое там — у Амеля была прокушена нога, кровь стекала на лепестки лотосов. Парнишка еще и порывался кинуться обратно, в трясину, Нэйш прижимал его к дереву, и непонятно было — как пройти вдвоем по неверному настилу, да еще и когда спутник хромой, да еще и когда сопротивляется.

Черное, шипящее, опять ринулось из болота — две извивающиеся шеи, две стремящиеся достать пасти. Плеск, шип — оплести, уволочь…