Урсула Ле Гуин - Сказания Земноморья Страница 62

Как и все крупные горы, Анданден сильно влияет на климат родного острова, как бы собирая вокруг себя облака. Лето на Семеле короткое, а зима длинная, особенно на Верхних Болотах.

Однажды в рано наступающих зимой сумерках на перекрестке двух троп остановился путник, которому ни одна из этих троп не казалась, видно, достаточно надежной. Действительно, это были, скорее, протоптанные коровами проходы в тростниках. А этот человек явно искал какое-то селение, где ему могли бы подсказать, куда идти дальше.

Наконец с вершины последнего холма он увидел разбросанные среди болот дома какой-то деревеньки. Он, собственно, и раньше предполагал, что деревня должна быть недалеко, но, видно, где-то неудачно свернул. Высокие тростники так тесно обступали тропу, по которой он спускался к селению, что даже если в сумерках и мелькал вдали огонек жилья, то как следует разглядеть его сквозь заросли тростников было невозможно. Совсем рядом насмешливо болтала и пела река. Путник так долго был в пути, что вдрызг износил свои башмаки; ему пришлось обойти практически всю гору, а горные тропы здесь весьма каменистые и покрыты потрескавшейся черной лавой. Подметок на его башмаках, можно сказать, не осталось совсем, и ноги ныли от прикосновений к ледяной и вечно влажной поверхности троп, ведущих через болота.

Быстро темнело. С юга надвигался туман, скрывая небеса, и лишь над неясно видимой вершиной темной громады Анданден звезды светили действительно ярко. В тростниках тихо и уныло посвистывал ветер.

Путник, остановившись на перекрестке, тоже свистнул ветру в ответ.

И вдруг на одной из троп шевельнулось что-то большое, черное, но, благодаря своей величине, различимое даже в темноте.

– Это ты, моя дорогая? – спросил путник. Он говорил на древнем языке, Языке Созидания. – Улла, Улла, иди ко мне! – позвал он кого-то, и молодая нетель нерешительно сделала шаг или два в его сторону, ибо он назвал ее Истинным именем. Человек тоже сделал несколько шагов ей навстречу и вскоре нащупал в темноте крупную голову коровы и погладил шелковистый лоб между глазами и возле рогов. – Красавица ты моя, красавица! – приговаривал он, вдыхая травяной запах, исходивший от нее, и прижимаясь к ее теплому крутому боку. – Ну что, ты сама поведешь меня, моя милая Улла? Поведешь меня в деревню, да?

Ему повезло: он действительно встретил одну из деревенских коров, а не бродячую, которых здесь тоже было немало и которые способны были бы только завести его еще глубже в болото. Дело в том, что молоденькая Улла просто очень любила прыгать через ограду и уходить на просторный луг. Однако, немного побродив на свободе, она всегда вспоминала о милом хлеве и о матери, от которой ей все еще перепадало порой немного молока; так что теперь она охотно повела путника в деревню. Она шла медленно, но целеустремленно по одной из едва заметных тропок, и он послушно следовал за ней, время от времени обнимая ее и поглаживая по крупу – когда позволяла ширина тропы. Когда корова переходила вброд какой-нибудь ручей, он хватался за ее хвост. Вскарабкавшись на невысокий скользкий глинистый бережок, Улла встряхивалась и старалась высвободить свой хвост, но все же всегда ждала, пока человек, оказавшийся еще более неуклюжим, чем она сама, не взберется на берег. Потом она снова неторопливо пускалась в путь, а он все жался к ее теплому боку, ибо промокал насквозь почти в каждом встречном ручье и весь дрожал от холода.

– Му-у, – сказала вдруг негромко его провожатая, и путник увидел скрытый пеленой тумана небольшой желтый прямоугольник освещенного окна чуть ли не рядом с собой, слева.

– Спасибо тебе, Улла! – сказал он, открывая для нее ворота, и молодая корова пошла здороваться с матерью, а человек побрел через темный двор к дверям дома и постучался.

Постучаться должен был Берри, однако, услышав стук в дверь, она была почти уверена, что никакой это не Берри, но все же крикнула:

– Да входи же, дурачок! – Но стук раздался снова, и она отложила свое рукоделье и подошла к двери. – Ты что, настолько пьян, что собственную дверь открыть не можешь? – проворчала она, отворила дверь и увидела незнакомца.

Сперва она решила, что это сам король, или какой-то знатный лорд, или великий Махарион из героических песен – такой он был высокий, стройный, красивый. Потом передумала: незнакомец был больше похож на нищего – жалкий, в грязной одежде, дрожащий от холода…

– Я сбился с пути, – сказал он. – Это ведь какая-то деревня, да? – Голос у него был грубый, охрипший, голос нищего бродяги, но вот выговор совсем иной.

– Деревня в полумиле отсюда, – сказала Гифт.

– А гостиница там есть?

– Нет. Гостиница есть только в Ораби, а это еще миль десять-двенадцать к югу. – И она быстро предложила: – Если тебе, господин мой, переночевать нужно, то у меня свободная комната найдется. Или еще у Сана можно, он-то как раз в деревне живет.

– Спасибо, я бы с удовольствием здесь остался, – сказал он вежливо. Ну точно, принц! А сам-то едва на ногах стоит, даже за дверной косяк цепляется, чтобы не упасть, и зубы так и стучат!

– Ты башмаки-то сними, господин мой, – сказала Гифт. – Вон они у тебя насквозь промокли, вода так и чавкает! А потом в дом проходи. – Она отступила в сторонку, давая ему пройти, и предложила: – Да ты к огню поближе устраивайся, – она буквально заставила его сесть на место Брена рядом с очагом. – Ты поленья-то кочергой повороши, огонь и разгорится. А супу не хочешь? Еще горячий.

– Спасибо, хозяюшка, с удовольствием, – пробормотал он, скорчившись у огня. Она принесла ему чашку бульона, и он выпил его, хотя и довольно осторожно, словно давно отвык от горячего.

– Ты из-за горы, господин мой?

Он кивнул.

– А сюда зачем пришел?

– По необходимости, – туманно ответил он. Дрожь у него начинала понемногу проходить. Но на его босые ноги было жалко смотреть – все исцарапанные, изодранные, распухшие. Ей хотелось сказать, чтобы он придвинул ноги как можно ближе к огню, но она не осмелилась. Кто бы он ни был, он явно стал нищим не по собственной воле.

– Немногие приходят сюда, на Верхние Болота, по своим-то делам, – сказала она. – Разве что коробейники забредают. Да и то в зимнее время редко.

Он допил бульон, и Гифт унесла чашку. А потом снова уселась на прежнее место, на табуретку справа от очага, поближе к масляному светильнику, и снова взяла в руки шитье.

– Ты хорошенько погрейся, господин мой, а потом я покажу тебе, где можно лечь, – сказала она. – В той комнате очага-то нет. А что за погода на перевале? Говорят, там уж и снег выпадал?

– Да так, отдельные хлопья кружились, – кивнул он. Теперь, в свете лампы и очага, Гифт хорошо его рассмотрела. Оказалось, что он не так уж и молод, худой и не очень высокий, но лицо у него было действительно красивое, тонкое, хотя, на ее взгляд, чего-то в нем не хватало. А может, взгляд у него был какой-то… неправильный? В общем, подумала она, выглядит он, пожалуй, как конченый человек. Или сломленный.