Ольга Вешнева - Огрызки эпох Страница 62

Диалог прервался. Я молчал, глубоко и печально задумавшись. Как и Демьян, я считал Лаврентия виновным, но из дружеской солидарности придумал оправдание его бегству: «Конечно, он трус, однако не всем дано быть храбрецами».

— Не обласкал бы он Демьян царской милостью, кабы не принес ты ему добрую весть о Марфе, — вздохнул Лаврентий, ища понимание в моем опустевшем взгляде. — Ты ей обязан жизнью, а я тебе вдвойне. Демьян меня оставил в живых для твоего развлеченья. Чтоб ты не затосковал. Прикипел он к тебе. Полюбил как сына. Родных сыновей он давно растерял. Старших, Федота и Кузьму, поляки скосили, когда он еще казаком был, а младшенького — упыренка Трошку охотники в логове сожгли вместе с матерью малого.

— А ты не считаешь, что атаман тебя простил, потому и раздумал убивать.

— Уж если поселился коварный замысел в голове у Демьяна, он вовек не передумает. Меня он тебе для компании бережет. Благо я высшую грамоту получил. Сам Ломоносов преподавал мне естественные науки.

— А каков он был, Михайло Ломоносов? — я обрадовался возможности сменить тему. — Ну, по характеру?

— Пустота! — Лаврентий сделал значительную мину.

Я удивленно разинул рот. Оригинальность его мышления сразила меня наповал. Я категорически не мог выдумать причину, по которой величайшего ученого можно назвать пустотой.

— Жизнь даром прожил. Счастья мало повидал, — Лаврентий хлопнул обложкой подобранной с пола книги. — Уж он гулял, да дрался по трактирам, а я его, пожалуй, переплюнул. Так а под старость вовсе скисся он. Засел сиднем в кресла, над науками корпел да тучность приращивал. Жалкая личность, скажу по секрету… Михайло Васильич и меня в ученые прочил. С поразительной легкостью мне давались точные науки: математика, физика, химия. Силен я был в расчетах.

— А у меня беда с точными науками, — признался я. — Мне равных не было в родной речи, в иностранных языках, да в сочиненьях.

— Не сбивай с мысли, Тишка, — вспыльчиво оборвал друг. — Сам выпросил рассказать, так обожди скончания повести. Вот, значит, напутствовал меня Ломоносов, мол, из тебя, Поликарпов, выйдет славный ученый муж. Прославишь великими открытиями державу. Видел он меня сгорбатившимся над колбами да механическими аппаратами, и высчитывающим загогулистые формулы.

Я все помалкивал, косичкой парика кивал, а сам себе на уме: «Нет, батюшка, Михайло Васильич, уволь». Отучился, и к царю на службу пошел. А там дело скорое — пронырнул в царицыны покои. Не сгубил жизненную радость. Порезвился на славу. Есть о чем вспомнить. Логарифмов заворотливых не снимал, а панталон дамских кисейных приспустил немало. Десятичных дробей не поделял, а в картишки продувался до наготы.

Славное было времечко при дворе. Всем оно хорошо, однако имели случай отдельные неудобства. Царица держала при кровати левретку, до невозможности злющую. Мне эта левретка порвала десятка три шелковых чулок. Удавил бы ее собственными руками, да пужался монаршего прогневления. Как подкрадусь на цыпочках в спальню Катерины, гнусная собачонка слетает с напольной подушки и за ногу меня цап! — Лаврентий щелкнул клыками и прихватил меня пальцами за колено. — Жуть, да и только. А вспомнить подпаливание ножных волосьев от спички! Сущее мытарство. И ладно бы, закончились на том мученья. Так нет! Опосля сжигания волосьев надобилось растереть все тело щипучими благовоньями, дабы в царицыном носу ни един сторонний запах не просквозил. А рассказывал ли я тебе, Тишка, как я от царя прятался в Петергофском фонтане и застрял под медным китом? А как меня фрейлины закидали помадным зефиром и кремом брюле?

— Нет. Вышеупомянутых историй я не успел послушать.

— Так пошли наверстывать. Я еще не то расскажу. Нигде боле такого не услышишь.

Я вышел вместе с другом из библиотеки, находясь под гипнозом беспрерывного потока его слов.

Глава 13. ТЕСНОЕ МЕСТО

Шли годы… Жизнь моя вдали от людей была однообразной, и потому казалась унылой. Я потерял связь с человеческим миром, не знал происходящих в нем событий. Как сказали бы Вы, я неизбежно отстал от жизни. При таких размышлениях меня сковывал страх. Книги из подземной библиотеки содержали, в основном, бесполезные для вампира заклинания. Не было там ни романов, ни сборников поэзии, ни философских рассуждений. Я замечал, что речь и мысли становятся проще, и боялся одичать и одуреть настолько, чтобы вовсе не нуждаться в словах. Довольствоваться рычанием, шипением и визгом для выражения эмоций.

Я стал настоящим воином, способным постоять за себя, хищником, умеющим загонять и убивать дичь, но оставался ли я еще князем Подкорытиным — Тарановским, философом, поэтом, патриотом? Одному Богу это было известно, ибо сам я этого не знал.

За черными от несмываемого дождями нагара соснами и березами у восточной границы наших угодий притаилось навевающее тоску пепелище — жалкие останки человеческого поселения, дотла сожженного вампирами. Я часто пробегал мимо него, мельком созерцая мрачный пейзаж, и спешил удалиться от зловещей лесной проплешины, распространявшей при малейшем дуновении ветерка смрадный запах гари. Природа понемногу затягивала выжженные раны дикой геранью и мелкой голубоватой травой, но я по-прежнему не переступал темной полосы. Жалость к владельцам продырявленных пламенем черепов и раскрошившихся костей, просвечивавших сквозь завалы недогоревших бревен, сдерживала мое любопытство.

К Шенигле я начал привыкать, по крайней мере, старался привыкнуть. Она была более постоянной частью стаи, чем низшие вампиры, и ее безотвязное преследование приходилось терпеть. Завести с ней дружбу я не намеревался; впрочем, это было взаимно. Но в редком удовольствии последить за ней себе не отказывал.

Очередная слежка за Шениглой непогожим майским вечером привела меня к пепелищу. Отмеряя круговые шажки, неслышно бормоча заклинания и взмахивая по очереди крыльями, она топталась на железной крышке подпола, рисовала на ней сажей колдовские знаки. Она была так увлечена исполнением ритуала, что не заметила моего приближения. Я задумал подшутить над ней и, едва она повернулась ко мне спиной, выпрыгнул из леса.

Со щелканьем и руганью Шенигла выскользнула из моих рук, потеряв несколько длинных перьев. Она уселась на ветку черной сосны и осыпала меня проклятиями. Я озорно улыбнулся в ответ. Заинтересованный причиной и целью ее ритуальной пляски, я откинул крышку подпола и пошарил рукой в горелых тряпичных клочках. Когти звякнули по маленькой шкатулке. Я вытащил находку, ладонями обтер ее от пепла. Шенигла испустила пронзительный крик и закачалась на ветке, раскинув крылья.