Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр Страница 63

— Я, — я пальцы с плеча убрала. — Извини, но…

— Я уснул?

— Уснул.

— Помню, с тобой говорил, повернулся, а потом…

— Я видела, — не стану притворяться, потому как не умею.

— Что?

— Скоморох и… и раньше, еще в общежитии… ты…

Евстигней вцепился в волосы и дернул, зло так, будто выдрать желал.

— Надави на рану, — попросил. — Когда больно, я в сознании. А то что-то неправильное происходит. Значит, видела… многое?

— Того человека… и медведя… я видела скоморох на ярмароке… там по веревке девка гуляла. И еще мужик огонь глотал. А еще один с парнями на спор боролся… кто кого… кто переборет, тому золотой… а еще… — я замолчала.

Те, ярморочные скоморохи, плясали.

Пели.

И смеялись.

И я смеялася, и прочие. И деньгу кидали, медь мелкую, а все кидали… а старик, навроде того, который песни пел, собирал и кланялся. Со стариком две собачки ходили на задних лапах и тоже кланялися. И это тож развеселым мнилося…

…сколько там было взаправдошнего веселья?

— Все обман, — Евстигней сам сунул палец в рану и пошевелил. От же, только-только я кровь унять сумела, а он вновь расковырял. — Я… поймали… может, оно и к счастью. Я тогда мало что понимал. Даже не знал, сколько мне лет было. Куда шел… как… зачем… наверное, если бы не наткнулись они, я бы зиму не пережил. Или было бы хуже.

Тварь заворчала и подалась вперед.

Нависла над щитом.

Тронула его когтистою лапой, будто проверяя, по-прежнему ли прочен.

Стоит щит. И простоит хоть до утра… только чую я себя под щитом этакою мышою, которую горшком прикрыли, а она, сущеглупая, думает, будто бы от кота спаслася.

— Куда уж хуже.

— Поверь, Зося, всегда есть, куда хуже, — Евстигней плечом повел. — Потом мне уже объяснили, что дар мой меня спас… латентный… спящий, то бишь. Но и спящим я им воспользоваться сумел. Когда уходил, следы убрал… меня и не нашли.

— Кто?

— Да… думаю, было кому. Вспомнить бы, — он сдавил голову руками. — Только как начинаю, голова раскалывается… я и сам пытался. И целитель наш… и жрец тоже… потом сказали, что само вернется, когда придет срок. А если не вернется, то мне с того радоваться надо. Стало быть, воспоминания эти до того тяжелые, что я их сам помнить не желаю.

Это как?

Он же ж хочет вспомнить, сам сказал, что маялся, да ничего не вышло.

— А может, и заперли их словом… не знаю… тогда я не думал почти о прошлом. Есть хотел. А Рябой худо-бедно, но кормил. Сволочью был изрядной, но своих берег, как умел… его в одной деревеньке на нож подняли, тогда Крикса ходить главным стал. Он, вроде, и не жестокий, а дурной… такого вокруг пальца обвести — раз плюнуть. Вот и проиграл все, что было. Сели даже не на репу, на крапиву, которую сами драли… тогда-то и подписался меня на бои выставить. На травлю медвежью… мол, устою… станцую… а зверь матерым был, но не старым. И разозлили его крепко… а я сам ослабел с голодухи. Вот и не вышло… то есть, сперва-то вышло, а уже потом он сорвался и меня подмял. Помню, еще подумал, обидно помереть, так ничего и не поняв.

Тварюка вздохнуло.

Жаль ей стало царевича? Аль переживала, что не способная нас с ним из-под щита выковырять. Она села на мохнатый зад и лапу когтистую в пасть сунула.

Сидит.

Ногти грызет.

И вздыхает скорбно.

— Очнулся… в поместье очнулся… и матушка рядом… она, когда могла, появлялась… и со мною сидела, сказки читала… а я понял, что прежде мне сказок не читали… и болел я редко. Здоровым уродился, ублюдок.

— Почему?

— Не знаю. В голову пришло. Будто сказал кто. Знаешь, иногда оно всплывает, то одно, то другое… но ничего толком, чтоб понять. Матушка мне рассказала… заприметили меня… магию такую вот… и успели медведя завалить, пока он мне шею не свернул. Конечно, подмял хорошо. Будь я сам по себе, в жизни бы не вытащили. А у нее целители… и всякая магия… и я жить хотел. Что бы там ни было, все равно хотел. Выбрался… расспрашивала. Что ответить мог? Ничего не помню. Ничего не знаю. И думаю, что теперь точно выгонят. Зачем такой, который непонятный?

— Оставили?

— Оставили… потом еще Еську приволокли, который вовсе мало что не отошел. Так и лежали, двое помирающих, двое со шкурой спущенной… у него дар редкий. Его люди слушают. Он любого заговорить способен… забыл, как это называется. А еще воровская удача при нем… разок только изменила. И то, нельзя сказать, что перемена эта на невезение.

Тварюка облизала когти и как-то совсем уж по-человечьи слюни отерла.

— Он дурным был. Как очухался, бежать хотел… свобода ему… свобода… а я только и думал о том, чтоб не погнали. На все готов был… знаешь, Зося, а тебя ведь теперь убить надо.

— Чего?

Евстигней усмехнулся кривовато.

— Знаешь ты больно много, что про меня, что про братьев… и если матушке донесут, то… мы не спасем. Она хорошая. Она заботится о нас. Привыкла так… но иногда этой заботы… слишком много. Мы выросли. И мы сами способны за себя постоять. И за нее тоже…

Тварюка наклонилася и заскулила.

— Сиди тихо, — спокойно сказал Евстигней. — Думали, что способны, только… теперь вот… скажи, Зослава, что брежу я… что крови много потерял, с того и ослабел разумом.

— Скажу.

— Я давно не ходил во сне… очень давно. Кто об этом знать может?

Глава 22. Где спасение — дело тех, кто в оном нужду имеет

Так мы и сидели.

Сидели.

Евстигней больше не заговаривал, но ноги скрестил, руки под зад подсунул, сгорбился. И тварюка точь-в-точь так же села. И вздыхала совсем уж по-человечьи, с печалею. Изредка посверкивал красным глаз, а свечение не гасло.

Оно даже пользительным, ежель разобраться, было: при свете шить всяк сподручней.

Я вот и шила.

Стежок за стежком.

Шила и думала… а и вправду, кто?

Гиштория старая, забытая… с Еськой-то оно случательно вышло, без злого умыслу, а вот Евстигней туточки неспроста очутился. Ежели б не очнулся он, ежели б не сумела я щита поставить, ежели б… остались бы от царевича к утрецу косточки белые и черепушка, навроде коровьей, которую тварюка подгребла к себе да баюкает, что дитя ляльку.

Ох ты ж…

Царица? Вот уж кто о царевичах ведал все…

Глупство, сама разумею.

Да и появись туточки царица, об этом бы все доведалися… тогда целитель, который Евстигнея лечил? Дядьки, учившие?

Не было в Акадэмии чужих.

Свои только.

Братья егоные?

Ох, дурная мысль, а из головы все не идет и не идет… а если… Евстигней и сам о том думает, оттого и глядит на тварюку да ничегошеньки не видит, будто ослеп, оглох… небось, это как если б я сама думать начала, что бабка моя запродалася ворогам…