Ахэнне - Принцип подобия Страница 64

"А он не такой слабак…"

Третий залп сбил Кассиуса с ног — он поскользнулся, кажется, на винной луже, плюхнулся на зад. И замер, растопырив ноги, похожий на полураздавленную лягушку.

Целест шагнул к нему, рассматривая сверху вниз — со смесью обиды, презрения и жалости. Убивать? Не-ет, с Целеста довольно бессмысленной жестокости. Кассиус слишком напоминал давешнего пьяницу — ухоженный разве, и без колонии вшей в блондинистых волосах.

Убивать?

Нет. Никогда. Больше.

Целест спрятал шипы во вновь слегка кровоточащие ладони.

— Ну и кто бол…

"…ван".

Предсмертный хрип — то, что не спутаешь. Такой — у одержимых, когда призываешь их. Такой — у братьев и сестер, когда им вышибают мозги, похожие на переваренную овсянку, на бело-розовую стену какого-нибудь богатого дома. Или на обшарпанный кирпич бедняцкой хижины.

— Что…

Просторная комната наполнилась кровавым запахом. Целест полуобернулся — к Элоизе. К Элоизе, которая…

Держала в руках его, Целеста, костяной кинжал. Тот самый, который застрял в кассиусовой "сфере".

Он выполнил свою миссию, отстраненно подумалось Целесту. Ту, которую назначил ему мальчишка из Сената.

С кинжала капала кровь. В груди Адриана Альены расползалась дыра, совершенно черная, как те, что в космосе. Она пожирала его.

"Он уже мертв", понял Целест. Умер Верховный Сенатор быстро — от первого удара, а может быть, за секунду до, осознав, что все-таки примет смерть от руки своего ребенка. Но Элоиза молотила еще и еще, так вбивают гвоздь в прогнившую трухлявую доску. Брызги крови взметывались к стенам и потолку.

— Эл!

Целест кинулся к ней. Оттолкнул (одержимая? Она… одержимая?) — но Элоиза оставалась спокойной, ничуть не одержимой, просто кукольной и управляемой. Покорно разжала окровавленные пальцы, и повалилась на Целеста, а он теперь сжимал орудие убийства — часть собственного тела, и удерживал сестру. А кровь все выстреливала. Видимо, Элоиза разорвала крупную аорту.

Целест обнимал Элоизу, потом, не отпуская "кинжала", протянул руку к лицу отца (я ненавидел его, и что теперь? Мне больно?) и закрыл остекленелые глаза.

Адриан Альена действительно умер быстро.

Это хорошо. Наверное.

Очнулся Целест от шагов — возле незапертой двери, и потом…

— Помогите! — заорал Кассиус. — Ради всех богов, помогите! Здесь убийца!

И комната переполнилась шагами и криками — стражи в тяжелых ботинках, баллоны с нейтрасетью (как я не догадался захватить, но я ведь просто шел за Вербеной); кричала и Элоиза — оттолкнула и забилась в истерике, вторя Кассиусу — "убийца". Целеста распластали в луже крови, разбили губы и вывернули суставы, запечатали зелено-серой массой.

Целест не сопротивлялся. Он понимал: проиграл последнюю фишку, зря не послушался доброго мальчика Касси. Теперь — поплатится.

Стражи выволокли его пинками. Кто-то едва не выдернул с корнем волосы. Другой врезал в переносицу, наполнив голову звоном и тягучей болью.

Потом вошла мать. Ребекка Альена, высокая, тонкая и траурная; Целест сравнил ее с плачущим ангелом, какие ставят на могилах — черный мрамор или обсидиан. Цвета и камень аристократии.

Она залепила ему пощечину, и ногти врылись глубко под кожу, оставив четыре кровоточащие ранки. Еще несколько капель крови.

— Мама, я не…

"Не убивал. Это Элоиза — нет, не она. Кто-то вывернул ей мозги, веришь?"

Не поверила бы. Элоиза выла над трупом отца, а Кассиус успокаивал невесту — только теперь его мышино-серые одежды заляпало алым. Откуда-то вынырнула черная макушка Ависа.

— Ты, — Целест поднял голову. Стражи скрутили его по рукам и ногам, нейтрасеть выпивала подчистую. — Ты устроил… это?

"Когда? И почему? У меня ведь… хорошие друзья, правда? Ты был моим другом. Был, я знаю".

Авис не ответил — устремился к Кассиусу и Элоизе, бормоча неразборчиво о том, что мог бы помочь, если госпожа Альена позволит — легкий гипноз, всего-навсего успокоительное, совершенно безвредно. Подошвы чавкали о винные или кровавые лужи. Лужи мазутно ползли к порогу.

Целест засмеялся, и смеялся до тех пор, пока очередной удар в солнечное сплетение — массивным кулаком, с размаху — не вырубил его.

*

Он почти помнил это.

Все же, не такое — прошлый раз был Рони, его странное "хочешь, я подарю тебе то, что могут мистики"; прошлый раз — нейтрасеть только ползала лианами по стенам, но не опутывала.

Теперь Целеста держали в одиночной камере, с нейтрасетью вроде кандалов. Камера три на три метра: едва повернешься; сырая и холодная, и где-то поодаль назойливо капала вода. Липкие нити вытягивали силу, и Целеста клонило в сон, а мерзкая капель не позволяла уснуть, а темнота — отсчитывать часы.

Шоркали за тяжелой дверью стражники, дважды в… какой-то отрезок времени подсовывали в прорезь под дверью жидкую похлебку, к которой Целест почти не притрагивался. Его пожирала нейтрасеть, а питала — злость и… надежда.

"У тебя хорошие друзья, парень. Ты счастливчик и друзья у тебя хорошие".

Дешифраторы не лгут, верно? Где-то там — Рони, и Элоиза (она разберется, она поймет все!), и даже Тао с Ависом… они не могли предать, верно? Они не верят, что Целест убил своего отца.

Ребекка Альена — верит (ты мне не сын больше — как скажешь, мама), а они — нет.

И Вербена.

Соскальзывая в бессвязные всхлипывания, Целест проговаривал имя — Вербена. Ее и Рони, он звал обоих. Они часть меня, думалось ему, напарник и любовь, любовь и напарник. Больше никто не нужен, в конце концов.

Они не предадут.

Целесту мерещилось, будто стены камеры раздвинуло до целой беззвездной вселенной, а Рони и Вербена сидят поодаль и вздыхают. Ободряюще — они понимают, они не осудят, они верят. Рони изредка касается мягкой невидимой "ладонью" эмпатии; а Вербена просто горячо дышит в ухо. Это щекотно и приятно. Целест даже смеялся.

Хорошо, что темнота, потом думал он. В темноте происходят всяческие чудеса, а границы между безумием и реальностью стерты, как зубы столетнего старика. В темноте удушливее запах собственного немытого тела и нечистот, мерзко колется отросшая щетина и ломит связанные запястья и голени — и полжизни плюс остаток ресурса готов отдать за сигарету; но чудеса всегда сильнее. Они заполняют собою усталость, боль и дискомфорт, подобно тому, как прилив затопляет ракушечную отмель.

Злость закончилась, надежда осталась.

Так провел он несколько дней — может, три, а может и целый месяц. Шорох шагов, капли и невидимое, но вполне осязаемое соседство.

Потом был суд.

Звук и свет ворвались почти одновременно; ошарашили и выбили из привычной уже полудремы-полуобморока. Целест зашипел, вскинулся, инстинктивно пытаясь заткнуть уши и прикрыть ладонями глаза — нейтрасеть врезалась в суставы и под ребра, напоминая о себе.