Войцех Жукровский - На троне в Блабоне Страница 65

— Куда вы меня ведете?

Не ответили, только прибавили шагу. Мы направились к рыночной площади, к месту казни.

— Да в ратушу, — милостиво зевнул шедший за мной — караулил, не пустился бы я наутек. Дома закрыты наглухо, город спит, куда уж тут побежишь, а они знают любой переулок…

— Что ты с ним лясы точишь? — возмутился первый. — Придет время, сам догадается. Пусть бы попотел со страху, перебирая свои провинности. Помягчел бы. Смотришь, и нам легче.

Ратуша? Значит, я предстану перед новыми людьми. Меня выслушают, отнесутся справедливо к нашему путешествию и поймут, почему я в Блабоне. А вдруг власти сменились, а следствие, начатое Директором, продолжается? И чего еще хотят от меня? В чем могут обвинять? Нелегальный переход границы? Прежние были против короля, и эти тоже хотят сами поцарствовать, страной поуправлять досыта. Ни тем, ни другим я не нужен. Одно только беспокойство от меня. И король не признал своим сторонником.

А может, открыть им глаза на то, что король никому не помеха? Даже сподручней с ним — есть на кого вину валить. Незаметненько подвоспитать, начав с малого, приучить их к чувству долга. Король не крадет — обокрал бы самого себя, если бы из казны то да се подхватывал, коли уж ключ у него. И высокий совет постоянно на руки ему смотрит — не прилипло бы чего, хоть в покорности эти руки целует. У короля один долг: служить народу. Обеспечить мир и сытость. И еда чтоб не хуже была, чем у самого на столе. Под шелковой ли жилеткой с перламутровыми пуговками или под кожаным фартуком кузнеца, брюхо равно вместительно и об одну и ту же пору есть просит — когда Эпикур вечерю трубит с башни.

Так обдумывал я свою речь к новым судьям. Верил, что мне удастся их убедить, что перестанут хмуриться и прикажут меня выпустить.

Шаги глухо отдавались на пустой улице. Заиндевевшие камни скользили, кто-нибудь из нас поминутно спотыкался и шарахался о стены дома, оба агента отвратительно ругались. Ругательства выражали профессиональный уклон: „Ты, преамбула! Колофон ты, колофон[5]! Чтоб тебя параграфом скрючило! Вот чертов скоросшиватель! Чтоб тебя продуло — захрипишь фаготом! Чтоб тебе „малыша“ дверьми прищемило!“ (имелся в виду мизинец, а не малолитражка „фиат-126п“). „Ты, пернамбулька!“ (житель Пернамбуку[6], олицетворявший, по-видимому, увальня). Другой выдавал руганью свое крестьянское происхождение: „Ты, трухлявый дождевик! Ты, коровья лепешка! Подамбарник! Песий хвост!“

Морозец пощипывал уши, горели щеки, отхлестанные утренним ветром. Но лица обоих шпиков по-прежнему отливали серой жестью, а прищур глаз напоминал сложенный перочинный ножик.

Когда мы выходили на Рынок Будьтездорового Чихания, спешно переименованный в площадь Справедливых, загорелась теплая звезда — светлое окошко на верху башни. Эпикур уже бодрствовал, как раз поднял бронзовую трубу и заиграл утренний сигнал. Металлический голос побудки заставил меня распрямиться, я снова почувствовал себя солдатом пусть и проигранного, но справедливого дела и решил до конца отстаивать позицию моих друзей, а возможно, и всего народа Блаблации.

Шпики долго отскребали ботинки от снега, потом громко высморкались и, подхватив меня под локти, втащили в холодные сени. Подталкивая и подпихивая, привели к нужным дверям… Один вошел доложить, приказ-де выполнен, второй держал меня крепко за руки, хваткой почище, чем у наручников.

Наконец меня вызвали. Горела лампа, за столом развалился в кресле мой недавний компаньон по камере — Директор!

— Как только меня назначили шефом Контроля Внутреннего Порядка, я тут же подумал: надо разыскать нашего летописца — перемена в моей судьбе, несомненно, его порадует. Я задействовал агентов, собрал информацию. Более того, по моему предложению, должным образом аргументированному, тайный суд оказал вчера вам снисхождение. Вас, как летописца, внесли в список оберегаемых объектов, уникальных, как и ваша профессия. Вас переведут в резервацию для творцов минувшей эпохи. Это обеспечит вам надлежащее уважение и средства на содержание. Условия пока скромные, но вместе с общим ростом благосостояния они тоже улучшатся.

Его пухлые руки постоянно двигались в свете лампы. Он делал круговые движения, завораживал, колдовал, а я ждал, что же появится на столе. Но там по-прежнему лежали исписанный лист бумаги и большая печать для скрепления подписи.

— Вот и начнем наконец работать, писать, творить, — толковал он с запалом. — Конечно, под нашим ненавязчивым контролем. Вы, думается, понимаете, мы должны быть бдительны… Потому я назначил для вашего временного пребывания старую оранжерею. Много света, много растений, за стеклами — парк. Артистические души все это, надо полагать, любят. Есть, правда, кое-какие неудобства — придется самому топить. Раскладушку и столик караульные уже поставили, они тоже должны где-то рядом находиться. Еду будете получать из общего котла со стражами, все же не в пример лучше той, какой мы с вами делились в камере. Остальное зависит от благоволения посетителей. Вы у нас обаяшка, а поклонниц таланта везде хватает. Продавайте автографы, за любезно позабытый конверт чьи-нибудь заслуги впишите в летопись, это делается, делается, любой эпитет имеет свою цену, вот и доходик образуется. А похороны обеспечены за счет столицы!

Он вскочил, сделал три шага ко мне, вдруг остановился, будто наткнулся на невидимую стену, круто повернулся и снова пошел обратно — осталась привычка к нашей тесной камере. Время от времени искоса бросал на меня взгляд и от удовольствия потирал руки.

— Все мои люди перешли на службу к новой власти. Вас это удивляет? Да не такая уж она и новая, говоря между нами.

— Кое-что понимаю — мы обнаружили козлика, следил за нами.

— Так уж прямо и следил! Ему было велено установить место ночлега. Я весьма желал встретиться с вами, а вы, уж конечно, обходили бы меня за три версты. Мое предложение — единственная форма дальнейшего сосуществования. Нет-нет, я не ошибся. Сотрудничество возможно в будущем только на этой основе. Иначе — полная изоляция, подземелье в ратуше ничуть не хуже замкового, даже более тихое, более глубокое.

Я молчал, а он ходил и ходил. Как положено настоящему хронисту, правды ради я поинтересовался, как он получил столь высокий пост.

— Я тогда вышел и попал прямо в толпу, меня потащили на помост к виселице. В петле уже болтался мой преемник, последний директор. Тут-то я и напомнил, что я жертва повешенного, меня только что освободили из тюрьмы… „Меня посадили, потому что у меня, как и у всех, руки были черные от работы, хоть и в безупречно белых перчатках. Уже тогда я был ВАШ, граждане! Только скрывал это — ничего не поделаешь, такие времена… Впрочем, вы сами все хорошо знаете. Осуди вы меня на болташку, лишь исполните волю того, кто по вашей воле болтается! Еще раз хотите его послушаться?“ И толпа заревела: „Нет!“ А я предложил свои услуги — ведь жаль не использовать профессионала, разбазаривать такой опыт, отказываться от вышколенных специалистов, которые умеют защитить власть. В толпе начали думать да гадать. Оценили выгоду. Я претендовал только на должность советника, пока НОВЫЙ запустит свой аппарат, а люди кликнули меня шефом Внутреннего Порядка, на плечах внесли в ратушу. Под аплодисменты и здравицы в мою честь… Такова правда, дорогой летописец.