Виталий Каплан - Масть Страница 66

С другой стороны, а куда деваться? Ведь помираю! Что уж тут крутить, это печальная правда. Всё труднее мне оставаться в сознании, всё сильнее тянет соскользнуть туда, где ни ветра, ни снега, ни пара из конских ноздрей, ни болезни, ни печали, ни издыхания. Ведь это так просто – отпустить себя, выйти из раздираемого болью тела, погрузиться в Сумрак, всё глубже и глубже… навстречу неведомой участи, уготованной всем Иным.

А что, если попы правы и там, за гранью, ожидает меня давно заслуженная сковородка? Ведь за всё спросится – и за разгульную жизнь в полку, и за пагубную страсть к азартной игре… страсть, что довела меня до Иной жизни… и за хождения по девицам лёгкого нрава, и за убийство Архипа с тем щетинистым хмырём, и за учинённое старикам Скудельниковым горе, за приключившуюся по моей вине смерть Терентия Львовича… и самое главное, за Дашу. Что, если предстоит мне там её увидеть, объясниться с нею? Что я скажу? Что Тёмный и потому мне всё можно? Вот уж черти животики со смеху надорвут.

В поясе моя золотая щука зашита, – на пределе сил сообщил я Алёшке. – Сам достать не сумею, подсоби.

Он с готовностью расстегнул мою шубу, принялся шарить – я почти не ощущал прикосновения его рук. Страх вылететь из тела боролся с другим страхом – принять позор от дядюшки и графини Яблонской, и оба страха друг друга стоили, но ни один не мог взять перевес.

– Нету, – растерянно сообщил мальчишка обычной речью, и сквозь гул в ушах я едва осознал его слова. – Нету у вас на поясе ничего. Точно там было?

– Точно, – прохрипел я, уже ничего не видя. Если раньше перед глазами плясала серая муть, то сейчас всё заволокло плотной, мучительно горячей тьмой. Наверняка именно таково адское пламя – жжёт, но не светит.

Сейчас тогда свой свисток возьму, – обнадёжил меня Алёшка. – Он у меня в седельной сумке.

Прошло три с половиной вечности – так, во всяком случае, почудилось мне. Потом раздался потерянный голос:

– И у меня тоже нет. Вот же тварь, – вновь перешёл Алёшка на Тихую Связь, – видать, ночью потырила у нас обоих. Ни одного артефакта! Ни «скорохода», ни «глаза бури», ни «звезды Крапиви»!

Это какой же силой и сноровкой нужно обладать, чтобы незаметно для Иного – пускай даже спящего! – завладеть принадлежащими ему артефактами? Ведь если есть у тебя подобная ценная штучка, то и заклятье Цепочки непременно накладываешь. Никакой вор-человек не стянет, никакой грабитель-человек не отберёт, никакой мошенник-человек не выпросит хитростью. Человек – да. А вот старая – сто семь лет! – хитрая да ловкая ведьма… Главное, зачем? Всё равно ведь воспользоваться не сумеет, мои артефакты только в моих руках сработают, да и на Алёшкиных наверняка такая же защита установлена.

Выходит, ничего у нас нет, ни на кого надеяться не можем, – горестно признал я. – И не знаю, что теперь делать. И голова не варит, и вообще, кажется, помираю я, Алёшка.

Я, видимо, на какое-то время забылся, потому что когда пришёл в себя, то ощутил тёплые его ладони на своих висках, слабое покалывание – едва различимое на фоне зверской боли, раздирающей мои кишки. Похоже, парень упрямо пытался влить в меня силу. Сколько же её у него! Как бы весь Сумрак не вычерпал! Хотя не вычерпает – ведь туда же, в Сумрак, и стекает неиспользованная сила.

Не траться понапрасну, – велел я. – Береги магию, тебе ещё прорываться отсюда. Бабка тропинку кольцом замкнула, а ты напрямик, через лес. Её избушку не найдёшь, да и не надо уже! В Давыдово не суйся, наверняка там от бабы Кати гостинец какой припасён. Рви сразу в Белозерск, к вечеру, может, и успеешь, если магией щедро коня пришпоришь. Там найди Бортникова, скажи, что помер я дорогой от случившейся лихорадки. Про бабу Катю молчи, не хватало ещё, чтобы майор тут охоту на ведьму устроил. Отдохни там, набери силу и затем уж со всей возможной скоростью – в Тверь! Ну а в Твери всё расскажешь и вашим, и нашим. Дальше уж пускай оба их сиятельства шевелятся.

Да вы с ума сошли! – Тихая Связь не передавала чувств, но я и без того понимал, что Алёшка в ярости. – Что предлагаете? Чтобы бросил я вас тут и побежал шкуру свою спасать? Да не бывать тому!

Не предлагаю, а велю! – отрезал я. – В конце концов, я твой господин… в некотором роде.

Вы господин мой оттого только, что я сам того пожелал! – возразил мальчишка. – И не выхожу из вашей воли только когда вы в ясном уме! А коли чушь нести начинаете, от хвори вашей проистекающую, то я уж сам в своей воле, сам решаю, как быть. И вот моя воля: не брошу! На коня втащу, привяжу, и будем оба из лесу прорываться! Живого ли, мёртвого ли, а не брошу!

Ладно, – вздохнул я. – Не велю, а прошу. Алёшка, брат, уходи! Зачем обоим-то погибать? Ведь ты же сам весь порастратился на меня, в тебе сейчас силы жалкая лужица! Не хватит и чтобы согреться! Мороз ведь! Уходи, добирайся до Твери, дядюшка Врата в Давыдово провесит, а там уж тело моё найдёте, на таком холоде до весны не разложится. В Чернополье пусть меня похоронят, рядом с батюшкой и матушкой.

Да вас звери сожрут, едва лишь я отсюда уберусь, – заявил Алёшка. – Волки нынче голодные, по зиме! Мало мне того, что родителей они сожрали, так чтобы и вас? Ну уж нет!

Да ты сейчас и с волками-то не сладишь, коли они сюда наведаются, – гнул я свою линию. – Уходи, пока совсем не истощился! Сожрут меня, так невелика беда. Что тело? Одежда для души. А я тобой рисковать не хочу, понимаешь? Коли уж суждено мне сейчас окочуриться, так хоть пускай греет меня мысль, что ты уцелеешь. Ведь ты же, брат Алёшка, кто для меня? Не крепостной же мой человек, в самом-то деле! Ведь не просто же так я говорю – брат. Знаешь, я ведь родителей в семьдесят четвёртом лишился, и матушка моя, Пелагея Алексеевна, тогда, в январе, как раз на девятом месяце была… бабки-повитухи предрекали ей сына, и уже решено было, что Алексеем назовут, в честь отца её, моего деда, он ещё до моего рождения скончался. И кабы не злодей со своим воинством, был бы у меня сейчас брат Алёшка… как раз примерно твоих лет… и это давно у меня в голове сидело, чуть ли не с прошлого мая.

Повисла между нами тишина, и терзающие мой слух звуки вовсе не были ей помехой.

А что за злодей-то? – нарушил наконец молчание Алёшка. Неужто не догадался? – отчаянно удерживаясь от соскальзывания во тьму хмыкнул я. – Вор и бунтовщик Емелька Пугачёв, назвавшийся покойным государем Петром Фёдоровичем. Плохо же тебя в Журавино учили… Ладно, раз уж всё равно помирать, так хоть расскажу, пока в силах на речь.