Ахэнне - Принцип подобия Страница 68

У его и Рони ног пласталось короткое грифельное пятно, цвета мантии Гомеопата; оно слилось в одно целое.

"Кажется, меня уже осудили".

"Не все потеряно, Целест", — Рони моргнул в сторону Элоизы, и тут же отвернулся — она обжигала. Вместе с Кассиусом — недоступны, как грозовые боги, или ангелы, о которых когда-то рассказывал Целест.

Общаясь телепатически, труднее лгать. Целест притворился, будто поверил.

На каменный мешок оседала жара и духота. Камень Цитадели — добротный, холодный, но у всего есть предел. Гораций взял слово первым, и говорил, по обыкновению, долго, забывая слова, повторяясь, тянул длинные овечьи "мнэ-э-э", а суть его речи сводилась к тому, что за Магнитом-воином Целестом — здесь Гораций едва не оговорился и не назвал подсудимого — "Альена", однако прикусил язык, — всегда замечались систематические нарушения дисциплины, непоследовательность в действиях, излишняя и осуждаемая лично им и всем сообществом Гомеопатов, жестокость.

"Жестокость? Это когда… когда я возмущался, нафига одержимых пытать?" — Целест дернулся. Цепи мелодично звякнули, а нейтрасеть зашипела, как вода на раскаленной сковороде — подбирала капли ресурса.

Откуда-то тянуло тухлятиной и сточной канавой — наверное, от "арсенала" любителей покидаться гнильем и кошками, но Целесту мерещилось — изо рта Главы теоретиков, от каждого слова.

"Ненавижу".

И вновь Рони словно прижимал к горячечному лбу мокрое полотенце: т-сс.

Гораций шуршал своими записями, зачитывал "отрывки из личных замечаний и характеристик подсудимого". Ввернул даже термин из старых книг Архива — "психологический портрет". Портрет, правда, более смахивал на карикатуру — злобного безумца, мятежника и неблагодарной дряни.

"Хорошо, что Вербена не слышит", — ярость перегорела и рассыпалась пеплом. Целест кривился — от запаха и только.

…Или жаль — что ее нет здесь? Целест бы попросил — последний поцелуй, попрощаться, как в старых драмах; и потом — на эшафот, будто к себе домой. Магниты умирают рано — исключений мало; не все ли равно — одержимый или гильотина? Или что они придумают?

Гораций указывал на него дрожащим пальцем, и теперь обвинял в "провокации паники по поводу Амбивалента".

"У тебя хорошие друзья и ты счастливчик", — едва не процитировал в ответ дешифратора — вот что я могу сказать в оправдание. — "Но Амбивалента не остановить. Он — конец всему. Я хотел помешать… а вы?"

На голени открылся и закровоточил старый шрам — еще от кислоты безумного Тиберия. Сидеть смирно не получалось.

Минуте на десятой, Целест демонстративно зевнул. Фарс толком не начался, а уже надоел. Смотрят на него — вчерашние друзья и соратники, будто и впрямь главный враг всея Виндикара, чудовище из диких Пределов, на самого Амбивалента, небось, так бы не пялились. Сопляки-воины, которых порой тренировал — шепчутся, и в их оттопыренных карманах мокнут червивленные яблоки.

После Горация выступил замученный Флоренц — коротко вывалил охапку научных терминов с "генетической предрасположенностью к агрессии", "возможном нервном срыве". Добавил — "причины понятны с научной точки зрения". На том спасибо, решил Целест; а из толпы кто-то перехватил луч из окна, и зеркалом запустил солнечного зайчика. Бело-рыжее пятно металось, подпрыгивало и передразнивало всех и каждого. Целест завидовал.

"Быстрее. Быстрее. Я скажу, я все-таки скажу — моя жизнь не ценнее окурка в луже, и драться не могу… Но могу говорить".

Он сравнил с празднеством — тогда тоже ждал и зачеркивал дни. Тогда все решала Вербена, а сломал отец. Теперь… вновь отец, в каком-то смысле.

Собака Виндикар скалила клыки и рычала. Кассиус хранил позу мраморного изваяния — или стража у дверей Сената; Целест все ловил его — глаза в глаза, хоть на секунду, — безрезультатно.

"Нас легко можно поменять местами, верно? Правда, я помятый какой-то для Повелителя Империи… Но не я один".

В тот момент Флоренц вцепился в край трибуны, и щербатая доска вогнала в палец занозу. Он оборвал многосложный научный термин на середине, отмахнулся и поспешил прочь, выгрызая больное место.

Суд по правилам Эсколер — без обвинений и оправданий. Только правда, а решение за судьей.

Целест знал его.

И зрители — не хуже; улюлюканья и выкрики пробивались сквозь торжественную строгость. Киселем вязла духота. Цитадель — мертвец с опарышами во вспухшем брюхе, скоро прорвется, и мы все либо сдохнем, либо обретем крылья. Может, то и другое вместе…

Рони поймал этот образ и поежился.

Ребекка вышла шестой — да. Целест считал.

Выплыла махаоном — черной бабочкой с черепами-рисунками крыльев; Элоиза прикрыла пол-лица веером, который затрепетал от дыхания, а Кассиус покрылся пунцовыми пятнами.

"Мама. Ты ведь не веришь, да?"

Говор и шорохи заглохли и смолкли окончательно. Облик вдовы Альена одновременно удручал и вызывал полурелигиозные чувства — Мария у креста Сына; негатив древнего сюжета — Мария, что посылает сына-предателя на казнь. Правда, немногие из простых виндикарцев и Гомеопатов помнили старую веру.

— Я должна говорить? — голос под вуалью казался приглушенным, будто говорили из подземелья. Целесту опять некстати припомнился дешифратор ("везунчик, рыжий, ты везунчик и друзья хорошие").

— Закон гласит, что… — Кассиус поерзал на обитом бархатом сидении. — Вы имеете право отказаться, госпожа Альена. Но разве…

— В таком случае, мне нечего сказать. Мой сын — убийца, вы все знаете это. Он заслуживает кары — но пусть не я приближу ее. Простите.

Ребекка прошелестела кринолином и кружевами к выходу — перед ней расступались, словно перед прокаженной — на рукавах и подоле спит зародыш-смерть, а в сети вуали попалась чума. Она задела маленького Магнита, и тот юркнул в гущу толпы с приглушенным писком.

— Мама! — выкрикнул Целест. Ребекка остановилась. Обернулась… или нет, она слилась в пятно тьмы, потому что мерзкая жижа все-таки склеивала ресницы. "Прекрати реветь", командовал себе Целест, а Рони молчал.

— Мама… прости. Я не убийца. Мама, я… это все Касси, ты была права, а я не поверил, и Эл…

Он вскочил, натягивая цепи и нейтрасеть.

— Мама.

Удар по коленям и в живот заставил согнуться пополам, сползти расквашено на скамью подсудимых. Стражи заслонили собой — телами и запахами, мужицкий пот вместо приторно-затхлых анемоновых духов. Прижали палками к стене, словно пытаясь проколоть насквозь.

— Сиди ровно, подсудимый, — рявкнул знакомый уже медведь-южанин.

— Пустите меня… я должен, — Целест дернулся вперед с такой силой, что тупой наконечник разорвал одежду и кожу — до липкой алой струйки. — Мама! Я не убивал! Я не…