Ярослав Вольпов - Третий день зимы Страница 7

— Нет, — печально сказала Эверморн. — Никто бы не позавидовал. Мой мир свёлся к этим стенам; я привязана к Храму шипастыми лозами; и за всё я не получаю никакой награды. Ни один человек не согласился бы взять на себя подобную ношу; я же в своё время вызвалась добровольно. Есть кое-что, от чего моё бремя становится легче — и одновременно стократ тяжелее. Для всех та, что заключена в Храме — чудовище, убийца; но мне она — родная сестра, которую я когда-то любила. Я всё ещё помню время, когда она была маленькой весёлой девочкой; теперь же она — Невермор, Пустая Вечность.

— Твоя сестра… — прошептала Лиа. — Но если ты по-прежнему хранишь печати, тогда почему в Храме гибнут люди?

— С каждой зимой розы слабеют, — ответила Эверморн, — вместе с тем, как слабеет Невермор. То же самое происходит и с моими печатями, и со мной. Один день в году, в третий день зимы, двери открываются, и моя сестра выходит на свободу. Долгие месяцы заточения не оставляют в ней никаких чувств, кроме ненависти — и голода. Если она вырвется в город, где все жители, будут в её власти, пересилит первое: и тогда прольётся столько крови, сколько не видел никто из нас. Поэтому каждый раз, когда заклятие спадает, в Храме должен находиться хотя бы один человек. Невермор поглотит его душу и вновь обретёт силу; но вместе с ней оживут и печати, и двери Храма начнут закрываться. Если Невермор не успеет вернуться в Храм, она окажется отрезанной от источника бессмертия — а она уже намного пережила свой срок. Она знает об этом; ей известно и то, что, удержавшись от жажды крови, она оставит двери открытыми и обретёт долгожданную свободу. Но она слишком привыкла убивать, чтобы пересилить себя. И из года в год она снова сама себя запирает в Храме, лелея надежду однажды совладать с заклятием — но не с собой.

— А я… — опустила она голову, — у меня нет даже надежды. Именно на мои плечи ложится обязанность находить жертвы для Невермор. И раз за разом я приманиваю, очаровываю молодых и наивных людей, которые проходят слишком близко от Храма. Колдовская сила, которую я делю с моей сестрой, лишает их рассудка: они не могут противостоять мне. Они приходят каждую неделю, потом каждые три дня, потом каждый день — пока не наступает зима. Многие из них знают, что ждёт их, когда розы увянут, но не могут совладать с собой: я не позволяю им. Одна жизнь за год спокойствия — подходящая цена… если не считать моей жизни. Невермор спит, насытившись, а я слышу каждое проклятие, посланное мне, всегда мне. Для всех людей я — Фея Храма; я — воплощение зла; я — чудовище, убивающее лучших юношей города; я проклята и отвержена. Вот благодарность, которую я получаю за исполнение своего долга: за то, что я заточила себя в этих развалинах, стала тюремщицей собственной сестры, стала живой печатью на вратах узилища демона — одна лишь ненависть.

Лиа со страхом и жалостью смотрела на Эверморн. Она не знала, что теперь делать: если бы Фея Храма была такой, какой девушка себе её представляла, всё было бы намного проще. Оставалось бы только два выхода: победа или смерть. Но теперь, взглянув в лицо хранительнице печатей, Лиа понимала, насколько ничтожным кажется её собственное горе.

— Я пришла просить тебя о милости, — наконец решилась она. — Пощади того юношу, который несколько дней назад пришёл в Храм! Я понимаю, что он — лишь выкуп за мир в городе; но, умоляю тебя, пусть это будет не он! Ты всегда приносила в жертву лишь одну жизнь — так не бери же в этот раз две!

— Нет, — на лицо Эверморн вернулась неподвижность вечности. — Он умрёт: его судьба решена. И не в последнюю очередь — им самим.

— Но почему? — в отчаянии воскликнула Лиа. — Разве тебе не всё равно, чью душу отдать твоей сестре? Чем провинился перед тобой Этельред?

— Его вина больше, чем ты думаешь, — сурово ответила хранительница. — Она — в тех розах, что он сорвал для тебя. Если бы он унёс из Храма только красные цветы, его можно было бы спасти. Но та единственная белая роза была одной из главных печатей. Ты видишь, их совсем мало; твой возлюбленный, сам того не зная, ослабил заклятие, удерживающее Невермор. Теперь мне намного сложнее бороться с ней — особенно в конце осени, когда она прилагает все силы, чтобы справиться с властью печатей. Твой друг совершил преступление и расплатиться за него должен жизнью.

— Но ведь он совершил его во имя любви! — вскричала Лиа. — Он рисковал собой ради меня! Ручаюсь, что если бы он знал о цене своего дара, он бы и тогда не отступил — но я не хочу этого! Неужели тебе не известно, что любви можно простить всё?

— Не говори мне о любви, — сдавленно сказала Эверморн, — я давно отказалась от неё; и отказалась во имя долга. Я любила Невермор… но теперь среди той ненависти, что направлена на меня, есть и её доля. Я отдала всё, что имела. А ты молода и красива, ты никогда не будешь одна; я же не могу найти успокоения даже в одиночестве — каждая секунда его отравлена. Я постоянно слышу голос Невермор; он звучит в моей голове, не смолкая. Твоя жертва — ничто по сравнению с моей; неужели у тебя не хватит смелости принести её?..

— Тогда позволь мне принести другую жертву, — решительно произнесла девушка. — Тебе нужна пища для твоей сестры? Возьми меня, а не Этельреда. Я думаю, что после стольких месяцев голода она не заметит разницы…

— Я предвидела это, — помолчав, сказала Эверморн. — Я знала, что если предложу тебе такой выход, ты согласишься… Но я никогда бы не смогла попросить тебя об этом. Твоя жизнь стала бы слишком высокой ценой за короткий год мира…

Она прервала себя. Лиа с надеждой и ожиданием смотрела в бледно-серебристые глаза хранительницы печатей, но та молчала.

— Уходи, — наконец прозвучало в тишине. — Уходи к своему возлюбленному и посмотри, действительно ли его жизнь стоит твоих молитв. С этого дня он не увидит меня: больше я ничего не могу тебе обещать.

Если бы Эверморн была существом иного мира, Лиа опустилась бы перед ней на колени. Если бы та была простой девушкой — обняла бы её. Но поскольку Лиа не знала, кем на самом деле является хранительница, она смогла лишь прошептать слова благодарности. И ей показалось, что холодные глаза Эверморн, так долго не видевшие человеческого тепла, чуть смягчились.

— И чего же ты добилась? Она узнала нашу тайну — и покинула Храм живой? Не узнаю тебя, сестрица.

— Она никому не расскажет. Люди слишком привыкли ничего не знать о Храме, чтобы поверить ей.

— Так ли ты в этом уверена? Почему же ты тогда не поведала ей оставшуюся часть истории? Почему не рассказала, какие последствия на самом деле повлечёт за собой опрометчивый поступок её дружка? Ты помнишь, что несколько десятков лет назад белых роз на дверях моей тюрьмы было больше, чем сейчас; но я поняла, что нить заклинания можно изменить. Я подчинила себе малые печати, а часть главных смогла преобразовать; тогда белые розы стали красными. Тебе и раньше было тяжело бороться со мной — а ведь ты была сильнее меня. Но потом мы сравнялись; а теперь… равновесие снова покачнулось — но уже в мою сторону. Пройдут века, десятки лет, а может быть, даже года — и я выйду на свободу. Тогда-то, сестричка, ты и вспомнишь сорванную белую розу и пожалеешь, что так легко рассталась с ней.