Днем с огнем (СИ) - Вран Карина Страница 71

— За все и сдачи не нужно, — в порыве щедрости сказал он.

А потом добавил что-то еще. Я не разобрал ни слова. Это даже не было похоже на человеческую речь. Змеиное шипение, треск ломающегося дерева, скрежет ножом по стеклу — таковы были звуки.

И перед глазами померкло.

В себя я пришел так же резко, как до того выключился. Кто-то щелкнул тумблером, чтобы я успел насладиться беспомощностью и перспективами.

О перспективах я мог судить по причине удачного ракурса. Тело, которого я не ощущал вовсе, как и не было его, одна чистая мысль, лежало на боку. В полутьме, разжижаемой дневным светом, что просачивался из-под складок местами вздыбленной крыши, я мог наблюдать за своим недавним попутчиком. Это была единственная доступная мне-мысли функция. Впрочем, вру. Еще я мог паниковать, но почему-то кроме осознания: "Вот это подходящий момент для паники, АБ, теперь можно", — ничего схожего с тем чувством не проскальзывало. Спишем на шок и нестандартность ситуации.

Еще я мог моргать. Что обнадеживало: раз к векам вернулась подвижность, раз что-то их подняло, глядишь, и до прочего организма дело дойдет.

Мой бывший попутчик, балагур и куряка не сидел без дела, дожидаясь моего пробуждения. Он что-то сосредоточенно вырисовывал (или вписывал, с моего угла зрения было не очень понятно) малярной кистью на темном полу. Кисть то и дело окуналась в литровую стеклянную банку, в таких ма раньше варенье на зиму закрывала. Пол в той части был вроде как заметен, кажется, от пепла. Или от дичайшего слоя пылищи. Опять же, ракурс и недостаток освещения не помогали детализировать.

— Очнулся? — спросил с участием в голосе "костюмчик"; впрочем, пиджак он снял, пока я был в отключке, а рукава рубашки закатал. — Я же рассчитывал дозу… Не важно.

"Это что, классический злодей сейчас толкнет классическую речь?" — с отторжением подумалось мне.

— Ничего личного, парень, — если верить голосу, сидящий на корточках дядька мне прямо-таки сочувствовал. — Мне жаль, что до этого дошло. Был отличный ход: уехать из города. Я даже понадеялся, что ты не вернешься. Годика с пол вне Петербурга — и мне бы не пришлось прибегать к неприятному.

М-да, темно-красное на кончике кисти, не обязательно краска, аж подтверждало сочувствие.

— Заставил ты меня по возвращению побегать, конечно, — отер он свободной рукой воображаемый (или реальный?) пот со лба. — Еще раз: мне жаль. Скоро для тебя все закончится. Там, где началось. Она не должна узнать, что ты втянут. Это недопустимо. А это вот, — он повел рукой над полом. — Чтобы не впустую тебя отработать. Это было бы расточительством.

То, что дядька любит лить слова, я понял еще в такси. И ждал, что он продолжит мысль: что значит — не впустую? О каком расточительстве речь? Кто такая — она?

Дар. Не впустую — ему нужен дар огневой. Которого я не ощущаю, равно как и тела. Федя Ивановна внутри саквояжа так же себя чувствовала? Во тьме, но в сознании, как заживо погребенная, вмурованная в темную бестелесность? Если да, у меня было преимущество: я мог видеть и даже слышать.

Слышать далекие раскаты грома и резкие удары ветра по истерзанной крыше. Я узнал, где мы: гараж, чертов гараж, в который я сдуру влез, чтобы спасти пацана. Где началось, там и кончится… Успеют явиться законники, подняла ли шум обо мне их Беда-Беда?

— Лучше не надейся, парень, — как будто прочтя мои мысли, с участием произнес дядька. — Я столько шума наводил тут, загонял псов шелудивых. И меры принял. Все, не отвлекаюсь. Быстрее закончу, быстрее…

Он покачнул головой и вернулся к прерванному занятию. Продолжил марать чем-то красным пол.

Я попытался найти в себе хоть малый отсверк огня. Владыка я его или где? "Или где". Как там говорила Бартош? Жить с заглушенными чувствами, дышать через раз, после успеть пожить без пут, в цельности? Чтобы вернуться к залитым воском глазам и ушам, затянуть руки-ноги? Да, было очень похоже. Тень меня недавнего валялась на полу гаража. Тень-мысль.

Но даже тени не хотелось так глупо сдаваться. Не хотелось идти на убой. Я жаждал жить и вернуть себе цельность.

Увы, у банкира-искусствоведа-убийцы были другие планы.

"Не может все закончиться так глупо!" — бунтовало все во мне. Билось, ярилось — без всякого пламени, без коня огнегривого.

На щеку мне упали крупные капли: обещанная Чеславом гроза приближалась. С надежной кровлей для укрытия, правда, не сложилось.

Чеслав. "Пепел помнит, как пламенел".

Кошар: "Зола помнит, как была костром. Пепел помнит, как был пожаром".

Пепел помнит… Что толку мне от памяти пепла, если я не могу с ним говорить? Не могу обратиться к той памяти.

Огненный вал, слепящая молния. Рокот. Это все пронеслось перед глазами, будто нынешнее. Реальное.

Новые капли, на этот раз в ухо. Гром — совсем близко.

— Плацет облаце, — вплелось в громовой раскат.

Еле слышно, сам не понимаю, как уловил — память сработала?..

"Костюмчик" чертыхнулся, стер с лица упавшую каплю. Крышу изрядно покорежило пожаром, щелей в ней хватало на нас обоих.

— Льеца водица. — не расслышал за стуком настойчивых капель по остаткам кровли мой бывший попутчик.

Зато услышал я. Малявка? Карасична? Пришла поспособствовать, убедиться, что я не смогу сдержать обещание, данное ее батюшке: назвать ее имя в смертном проклятии? Если так, она отлично подобрала момент.

— Льеца водица, — за новым раскатом. Кончик тонкой косицы, свешенный в пролом кровли.

Пепел помнит…

Ты был пожаром, ты пламенел! Ты несся, неостановимый и алчный! Ты был могуч — для чего? Чтобы тебя заметали, как сор, из-за каких-то художеств?

— Не-у-го-дица. — в промежутке между раскатами.

Рисовальщик застыл с занесенной кистью.

"ГОРИ ЖЕ!" — прокричал я мысленно.

И пепел услышал.

Он полыхнул тем гордым превосходством, от которого перехватывает дух. Презрением, злостью, отмщением полыхнул он, расслышав мой зов. В этом огненном вале никто не кричал. По мне он прошелся теплым касанием, снял путы, вернул мне власть над телом. А к моему несостоявшемуся убийце он рванул, облизал ало-рыжими языками, опрокинул. Все пламя, возгоревшееся в гараже, собралось в один гулкий, искрящийся шар. Чтобы выплюнуть нечто темное, спекшееся — к ногам моим, как кость.

Или как придавленную мышь из пасти кота-добытчика.

— Ты — мой, — встав, выпрямившись во весь рост, раздельно произнес я, ощущая себя — бушующим пламенем.

Язычки стрельнули искрами, лизнули мои пальцы. Отступили, затихли.

— Не могу ответить взаимностью, — переступив через то темное, я поискал в себе муки совести. Не нашел. — Мне не жаль.

— Праскуня Карасична, — немного отойдя от территории с гаражами, я наткнулся на мелкую.

Успела, выходит, удрать до пекла и жара, и сидела теперь, дрыгая ножками в белых гольфиках с синими полосами, на крыше автомобиля. Того, на котором мы с говорливым курякой ехали с набережной реки Мойки. Я обошел транспортное средство, чтобы проверить, жив ли пересаженный на соседнее с водительским сиденье сам водитель. Живой он был. А мне не пришлось гадать, как куряка допер от перекрестка до гаража мое немало весящее туловище.

— Вонючка, — вздернула носик малявка, проорала, перекрикивая дождь и гром. — Не смей помирать! Ты мой, понял? Раз мне за тобой уходить, не смей дохнуть! Ты мой, камнем под воду, кровью к омуту, только я тебя отправлю. Мой-мой-мой!

Она спрыгнула с крыши и забавно затопала ножками по луже на асфальте. Взбивая навстречу к падающим с неба каплям — капли из-под ножек.

Гроза сместилась. Сверкало и бухало теперь издали, нам остался лишь ливень.

Я всплеснул руками в умилении.

— Батюшка осведомлен, где и чем вы занимаетесь, милейшая собственница?

— Батюшке по плавнику, где я, — поморщилась девонька. — Он к лебедям примеряется. Какие лебедушки заживут в его прудочке? Чешуя в заклад: поплывут по пруду лебеди, поплывут по кладбищенскому. Слуг сухопутных принудит, смотрины лебединые с боями петушиными ему устроят. Спит и видит батюшка Карасич, чтобы повод к тому появился. Ты про то на ус намотай себе, вонючка.