Корнелия Функе - Чернильная кровь Страница 72

Фарид опустил голову. Но не Мегги. Нет. Она посмотрела Сажеруку прямо в глаза.

— Никто, кроме Фенолио, не может им сейчас помочь, — сказала она. — И ты это прекрасно знаешь.

46

СТУК В ДВЕРЬ

Ланцелот смотрел в свой кубок.

— Он действительно бесчеловечен, — сказал он наконец. — Но с чего ему быть человечным? Разве ожидаете вы от ангелов человечности?

Всадник, которого Фенолио послал к Мегги, отсутствовал уже несколько дней.

— Мчись как ветер, — сказал ему старик и добавил, что речь идет о жизни и смерти молодой и прекрасной девушки (ведь он хотел, чтобы юноша действительно постарался!). — К сожалению, тебе не удастся уговорить ее вернуться с тобой, она очень упрямая, — добавил Фенолио. — Но договорись с ней о другом, безопасном месте встречи и скажи, что очень скоро привезешь от меня новое письмо. Запомнил?

Солдат, совсем еще молоденький, без труда повторил поручение и галопом помчался прочь, заверив Фенолио, что вернется самое позднее через три дня. Три дня. Если парень сдержит свое обещание, он должен скоро быть здесь, а у Фенолио еще нет письма, с которым он мог бы послать его обратно к Мегги. Потому что слова, которые должны были наконец направить всю эту историю в правильное русло, спасти добрых и наказать злых, не шли к нему, и все тут!

День и ночь сидел Фенолио в комнате, отведенной ему Козимо, уставившись на пергамент, который принесла Минерва; заодно она доставила ему перепуганного Розенкварца. Но ничего не выходило. Мысли расплывались, как чернила на мокрой бумаге. Куда только подевались треклятые слова? Почему выходил лишь мертвый шелест, как от пожухлой листвы? Он ссорился с Розенкварцем, посылал его за вином, за жарким, за сладостями, за другими чернилами, за новым пером, а снаружи на дворах замка стучали топорами и кузнечными молотами, укрепляли ворота, наполняли бочки смолой, острили копья. Подготовка к войне — дело шумное. Особенно если торопиться. А Козимо очень торопился.

Для него слова нашлись сами собой: строки, полные праведного гнева. Глашатаи Козимо уже читали их на рыночных площадях и деревенских сходках. И добровольцы толпами стекались в Омбру, готовясь вступить в бой со Змееглавом. Но где найти слова, которые разом обеспечили бы победу в войне для Козимо и спасение от виселицы для отца Мегги?

Как он терзал свои старые мозги! Однако в голову решительно ничего не приходило. Время шло, и сердце Фенолио наполнялось отчаянием. Что, если Змееглав тем временем уже давно повесил Мортимера? Захочет ли тогда Мегги вообще читать что бы то ни было? Не безразлична ли ей станет судьба Козимо и всего Чернильного мира, если погибнет ее отец?

— Ерунда, Фенолио! — уговаривал он себя, снова вычеркивая после многочасовой работы фразу за фразой. — Знаешь что? Раз слова у тебя не идут, значит, на этот раз дело обойдется без них. Значит, придется Козимо спасти Мортимера!

«Вот как? А если дворец Змееглава будет взят штурмом и все, кто сидит в застенках, погибнут в пожаре крепости? — шепнул ему внутренний голос. — А если войска Козимо не прорвутся за высокие крепостные стены вокруг Дворца Ночи?»

Фенолио отложил перо и закрыл лицо руками. На улице снова стемнело, а в голове у него было так же пусто, как на лежавшем перед ним листе. Козимо прислал Туллио просить его отужинать с ним, но у него решительно не было аппетита, хотя обычно он очень любил смотреть, как Козимо с горящими глазами слушает его песни о собственной персоне. Сколько бы Уродина ни рассказывала, что песни вызывали у ее мужа смертную скуку, — этот Козимо любил сочинения Фенолио: чудесные сказки о своих прежних подвигах, о пребывании у Белых Женщин, о походе на крепость Каприкорна.

Да, он был в фаворе у прекрасного герцога, в точном соответствии с написанными им словами, зато Уродина все чаще напрасно просила допустить ее к мужу. И потому проводила теперь в библиотеке еще больше времени, чем до возвращения Козимо. С тех пор как умер ее свекор, Виоланте уже не приходилось прокрадываться туда тайком или подкупать Бальбулуса своими драгоценностями, потому что Козимо нисколько не волновало ее чтение. Его волновало только, не пишет ли она писем отцу или не сносится ли со Змееглавом как-нибудь по-другому. Как будто это на нее похоже! Фенолио жалко было смотреть на одиночество Виоланты, но он утешал себя тем, что она всегда была одинока. Рождение сына ничего в этом не изменило. И все же, вероятно, ни к одному человеку ее так не тянуло, как к Козимо. Родимое пятно на ее лице побледнело, зато теперь на нем ярко выступало нечто другое — любовь, от которой было не больше радости, чем от родинки, потому что Козимо не отвечал на нее любовью. Напротив, он приставил к жене соглядатая. С некоторого времени за Виолантой ходил по пятам неотесанный человек с голым черепом, присматривавший прежде за охотничьими собаками Жирного Герцога. Казалось, он сам превратился теперь в ищейку и принюхивается, стараясь выследить каждую ее мысль. Говорили, что Виоланта диктовала Бальбулусу умоляющие письма к Козимо, заверяя мужа в своей верности и преданности, но Козимо оставлял их нераспечатанными. Один из его управляющих даже утверждал, будто Козимо разучился читать.

Фенолио оторвал руки от лица и с завистью посмотрел на Розенкварца, мирно похрапывавшего рядом с чернильницей. Потом снова взялся было за перо, но тут в дверь постучали.

Кто это мог быть в такой поздний час? Козимо обычно выезжал в это время на прогулку.

В дверях появилась жена герцога. Виоланта была одета в одно из тех черных платьев, от которых отказалась после возвращения Козимо. Глаза у нее были красные, как будто она много плакала, но, может быть, она просто слишком часто пользовалась бериллом.

Фенолио поднялся со стула.

— Проходите! — сказал он. — А где же ваша тень?

— Я купила несколько охотничьих щенков и велела ему дрессировать их, чтобы сделать сюрприз Козимо. С тех пор он иногда оставляет меня в покое.

Да, она неглупа, совсем неглупа. Знал ли он это раньше? Нет, Фенолио почти не помнил, какой он ее придумал.

— Садитесь же!

Он подвинул ей свой стул — другого в комнате не было, — а сам уселся на сундук у окна, в котором хранил одежду — не старые, изъеденные молью тряпки, а новые роскошные одеяния, заказанные Козимо для своего придворного поэта.

— Козимо снова взял с собой Брианну! — сказала Виоланта ломким голосом. — Ей позволено выезжать с ним, делить с ним трапезу, проводить с ним даже ночи. Теперь она рассказывает истории ему, а не мне, ему читает, для него поет, для него танцует — все, что раньше делала для меня. А я одна. Вы не могли бы поговорить с ней? — Она нервно оправила черное платье. — Брианна любит ваши песни, может быть, она вас послушает! Она мне нужна! Кроме нее, у меня никого нет в этом замке, кроме нее да Бальбулуса, но ему от меня нужно только золото на новые краски.

— А ваш сын?

— Он меня не любит.

Фенолио промолчал, потому что это была правда. Якопо никого не любил, кроме своего мрачного деда, и никто не любил Якопо. Его трудно было любить.

Через окно в комнату врывалась темнота и стук кузнечных молотов.

— Козимо собирается укрепить городские стены, — продолжала Виоланта. — И для этого вырубить деревья до самой реки. Говорят, Крапива прокляла его за это. Она будто бы сказала, что попросит Белых Женщин забрать его обратно.

— Не волнуйтесь. Белым Женщинам Крапива не указ.

— Вы уверены? — Она потерла воспаленные глаза. — Брианна — моя чтица! Он не имеет права отнимать ее у меня. Я хочу, чтобы вы написали ее матери. Все мои письма вскрываются по приказу Козимо, но вы могли бы пригласить ее сюда. Вам он доверяет. Напишите матери Брианны, что Якопо хочет поиграть с ее сыном и мы просим их прийти в замок завтра около полудня. Я слышала, она прежде была комедианткой, а теперь выращивает травы. Все цирюльники города покупают у нее. У меня в саду есть несколько редких растений. Напишите ей, что она может взять оттуда, что пожелает: семена, отростки, саженцы, — пусть только придет.

Роксана. Она хочет, чтобы пришла Роксана.

— Почему вы хотите поговорить с матерью, а не с самой Брианной? Она ведь уже не маленькая.

— Я пыталась! Она меня не слушает. Она молча смотрит на меня, бормочет извинения — и снова идет к нему. Нет, я должна поговорить с ее матерью.

Фенолио молчал. Он не был уверен, что Роксана согласится прийти. Не сам ли он вписал в ее сердце эту гордость и нелюбовь к знати? С другой стороны — разве не обещал он Мегги присматривать за дочерью Сажерука? Раз уж у него не получается сдержать все остальные обещания, раз слова покинули его в самый неподходящий момент, может быть, попробовать хоть тут что-то сделать… «Боже мой! — вздохнул про себя Фенолио. — Не хотел бы я оказаться рядом с Сажеруком, когда он узнает, что его дочь проводит ночи в обществе Козимо!»