Алла Белолипецкая - Орден Сталина Страница 72

Лишь секунду или две спустя Коба узнал свой собственный голос и благодаря этому вышел из оцепенения. Да, тьма была полной, и он не мог видеть собственных пальцев, поднесенных к лицу, но сами-то пальцы никуда не делись – они по-прежнему сжимали рукоять кольта!

Коба позабыл о том, что утратил веру в бога еще до исключения из семинарии; переложив револьвер в левую руку, он принялся раз за разом осенять себя крестным знамением. Только от этого ничего не переменилось. Та сущность, которая заполнила лабораторию Филиппова, даже глазом не моргнула – фигурально выражаясь: не было у неё ни глаз, ни лица, ни каких-либо иных признаков материальной структуры. «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…»[8]

Однако безвидность тьмы оказалась непродолжительной. И Коба, и Филиппов – оба они одновременно заметили начавшиеся изменения. Темная сущность приступила к самоорганизации. Недоучившийся семинарист увидел, как из тьмы проступает силуэт – человеческий, принадлежащий сутулому низкорослому мужчине с несуразно длинными руками. Его фигура словно всасывала в себя окружающий мрак, и вокруг заметно посветлело. А затем и чернота самого силуэта начала просветляться, делаться похожей на цвет человеческого лица и человеческой одежды: полунищенской, такой знакомой.

Не прошло и минуты, как в лаборатории инженера появилось новое действующее лицо: отец Кобы, сапожник Виссарион Джугашвили. Вся его фигура, казалось, выражает глумливую злобу; только ремня, привычно сложенного вдвое, в его руках не хватало.

Коба поначалу отшатнулся, но затем до него дошло: это он сам, его собственные мысли помогли тьме создать образ, вобравший в себя всё самое отталкивающее для него. Да и не совсем походило это создание на его отца: порождение тьмы имело не более метра росту и еще почему-то восседало на какой-то странной двуногой лошади.

Михаил же Михайлович явно увидел что-то другое, свое.

– Нет, – он замотал головой и даже глаза зажмурил, – нет!..

Мнимый Виссарион Джугашвили тем временем заговорил, однако слова его были обращены не к Кобе – к инженеру. Бывший семинарист видел только шевеление губ, с которых не слетало ни звука. Похоже, бесплотная сущность мгновенно разобралась, кто вызвал ее, и решила сперва переговорить именно с вызывателем.

Михаил Михайлович слушал, не открывая глаз; Коба видел, как из-под его прикрытых век струятся слезы. Наконец Виссарион Джугашвили умолк и уставился на инженера, явно ожидая его ответа.

Филиппов открыл глаза, и они посмотрели друг на друга: псевдосапожник и ученый-материалист, критиковавший религиозно-философское направление в русской мысли, не веривший ни во что, кроме того, что можно увидеть и потрогать руками.

– Я не поклонюсь тебе, – произнес Михаил Михайлович; он увидел.

Слова эти едва успели сорваться с его губ, как он уже падал – лицом вниз, держа руки по швам. Коба понял, что смерть инженера наступила еще до этого его падения; живые люди не падают вот так, как манекены. Молодой грузин услышал хруст, который издала ломающаяся лицевая кость Филиппова, но даже не повернул головы в сторону рухнувшего на пол ученого. Теперь наступала его, Иосифа Джугашвили, очередь. Нечто с обликом его отца повернулось теперь к нему.

Коба знал, с кем он столкнулся, но спросил-таки:

– Кто ты?

Нечто ответило – без паузы, голосом сапожника Джугашвили, по-русски, но с грузинским акцентом:

– Я не один. Нас много. Я – часть от целого, я – целое в его части.

Коба не был уверен, что не он сам вызвал (…легион имя мне…[9]) именно такой ответ.

– Что тебе нужно? – поинтересовался он, хотя, конечно, и этот ответ лежал на поверхности.

Однако на сей раз копия его отца не вполне оправдала (…все это дам Тебе, если падши поклонишься мне[10]) ожидания Кобы.

– Мы хотим предложить тебе Союз, – произнес карлик-сапожник.

Коба даже вздрогнул, так сладостно защемило у него сердце при этом слове. Что-то в нем было – связанное с великой империей, но не с той, которой правит ныне государь Николай Александрович, а с империей другой: его собственной. Но всё же бывший семинарист не удержался, спросил:

– А что взамен? Моя душа?

Карлик засмеялся.

– Свою, если она тебе так дорога, можешь оставить себе. Но, конечно, ты прав: нам нужны души. Только они нам и нужны. Но подписывать с нами договор кровью совсем не обязательно. Так что, ты согласен?

Коба – надо отдать ему должное – секунду или две размышлял и лишь потом кивнул:

– Хорошо, пусть будет Союз.

И мгновение спустя – он даже шагу не успел сделать! – бывший семинарист очутился на улице; дверь филипповской лаборатории была закрыта, и не похоже было, что сейчас ее отпирали. Ошарашенный, Коба шагнул туда, к двери – сам не зная, зачем, и вдруг оступился. Во дворе даже не было темно: стояла белая ночь, а ведущая к крыльцу дорожка была совершенно ровной. Но тем не менее Коба вдруг упал навзничь – да так и остался лежать.

Прямо над своей головой, в голубовато-сером небе летнего Петербурга он увидел круг: черное, как про́клятая душа, завихрение, во все стороны выбрасывающее грязные протуберанцы. Это было что-то вроде солнца: объект был примерно таким же по размеру, каким дневное светило видится с земли; разница состояла только в цвете. При этом круг черноты тоже источал свет – того оттенка, который в солнечном спектре должен следовать за темно-фиолетовым.

В голове у Кобы стали возникать слова – не его собственные мысли, а именно слова, произносимые чьим-то незнакомым голосом: «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны: Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя»[11].

Между тем в черно-фиолетовом дыму перед Кобой (и перед Николаем Скрябиным, который, читая, словно наблюдал ту же картину) стали возникать видения.

Вот – сгусток дыма из кладязя достиг Москвы и коснулся там спящего четырнадцатилетнего гимназиста Коли Бухарина. Тот беспокойно заворочался во сне, застонал; ему приснилось, что он – уже ставший тридцатилетним мужчиной, – сидит за письменным столом и выводит на листе бумаги вдохновенные строки: Пролетарское принуждение во всех своих функциях, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества. А затем черное нечто соединилось с тем, что составляло душу и дух юного гимназиста, угнездилось в нем прочно и ловко. Будущий главный редактор «Правды» перевернулся на другой бок и дальше спал уже спокойно, без каких-либо сновидений.