Екатерина Казакова - Наследники Скорби Страница 77

На следующий день двор перед избой обережников ломился от народа. Клесх вышел на крыльцо, окинул многоголовое волнующееся море коротким взглядом и сказал, разом перекрывая нестройный гомон:

— Ныне хочу вам в пояс кланяться, что без промедлений собрали подати. И еще скажу. Ежели кто утаил добро от Цитадели, так пусть не радуется, будто сумел обмануть Крепость. У Осененных на всякую мразоту управа есть. Для того Дар им Хранителями и даден. Поэтому, ежели кто по глупости или по неразумению утаил в этот раз добро, тому дозволяю невозбранно недоимку принести. С

е

рдца на него держать не стану. Ежели не покаетесь, но дознаюсь… — обережник перевел взгляд на стоящего рядом колдуна, тот кивнул — и Глава продолжил: — Одним словом, думайте, мужики. Сгоряча карать никого не буду. Но коли узнаю про обман — не взыщите.

По толпе пробежал ропот.

А к вечеру в Цитадель приехал на крепкой заваленной добром телеге Уруп.

— Растей Долгенич велел кланяться и сказал, что на двор его сегодня весь день люд нес то, что по забывчивости не додал. Сюда побоялись.

Лицо у парня было хмурое.

— Так разгружай, — усмехнулся Клесх.

Он все понимал. В обмане сознаваться боязно. И пока поселенного в душах страха хватит, чтобы избавить Цитадель от недоимки. А позже каждый двор обойдут, добро сочтут, и уже не отвертишься.

— Чего хмуришься? — миролюбиво спросил обережник у робича.

— Сестра-то…

— О сестре разговор особый, Уруп. Пока пускай там, где есть, побудет. Отец твой — не дурак.

— Не дурак, — буркнул Уруп, — его утайки в телеге нет…

— Ишь ты… А другие?

Уруп виновато пожал плечами:

— Не ведомо мне, господине. Но могу поспрашивать.

— Поспрашивай. Будет польза от тебя — сделаю свободным. Узнаю, что юлить пытаешься — до смерти засеку.

— Господине, — парень вскинул гневные глаза, — да я всю жизнь об тебе Хранителей молить буду, что из-под ярма увел. Я ж не пес какой неблагодарный!

— Надеюсь… — Ратоборец горько усмехнулся и пошел со двора.

Шел и думал одно: когда ж это все закончится? Неужто так и воевать ему с теми, кого паче чаяния защитить хочет? С одной стороны Ходящие, с другой — люди?

К дому посадника Клесх пришел мрачнее тучи. Сумерки уже совсем сгустились, когда нежданный гость постучал в запертые ворота. Думал, не откроют, но его, видать, заприметили из высоких хором, и девушка, лицом похожая на Урупа — с темными глазами, русыми волосами и носом-картошкой — выбежала отворить. Она тряслась от страха, и даже рядом с обережником никак не могла успокоиться.

— Веди к Растею, — приказал ратоборец.

Долгенич сам выскочил на крыльцо — заполошный, в подштанниках и исподней рубахе:

— Господине, случилось чего? — засуетился посадник.

— Случилось, Растей, случилось, — и безо всякого перехода Клесх сгреб мужика за бороду. — Мне тебя эдак через всю Радонь проволочь, паскудника?

— Господине…

— Или, думаешь, Цитадель обмануть — дело благодарное?

Посадник выпучил глаза и затрясся:

— Не губи!

— Решил — я впусте трепал? Думал, ратоборцы только мечом махать приучены, а голова у них, чтобы шапку носить? Решил, неведомо мне, как ты податями житья люду не даешь? Мостовые мостить, тын обновлять… Деньги со всякого двора дерешь, а сам десятину отдал такую, что только прослезиться впору! Иль ты не слышал, как я старосту славутского милостями ос

ы

пал?

— Не губи… не губи, господине! Что хочешь сделаю…

Клесх за бороду втащил посадника в избу. Злоба кипела в нем и клокотала, и теперь он решил не сдерживаться:

— Зови, кто грамоту ведает.

Звать не пришлось. Из горницы через миг уже изникнул худющий парень — перепуганный и жалкий. Видать, меньшой сын.

— Бери пис

а

ло, бересту и царапай, — приказал обережник. — А ты — вещай мне, у кого какой двор, какой прибыток, и кто еще Цитадели недодал. Ну!

Староста торопливо заговорил. Про соседей, про то, кто сколько скотины держит, какие дела ведет, какой достаток имеет. Сын писал, царапая бересту, вздрагивая от отцова сиплого дыхания. Клесха-то уже попустило, и ему расхотелось дальше стращать дураков, но делать нечего — сверкал глазами, зубами скрипел, рожу делал злую, как у Встрешника. Знал, как пугает перемена в человеке, который сперва казался прирученным и вдруг явил нежданную лютость.

Растей лопотал, давясь от ужаса словами, и приплясывал на скобленых половицах. Он изливался не меньше половины оборота. В дверях горницы появилась было испуганная жена, но обережник сверкнул на бабу глазами, и она исчезла.

Зачем жене видеть, как мужа унижают… Ни к чему то.

…От посадника Клесх уходил со стопкой исписанных берестяных листов. У двери, не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Еще раз будут какие недоимки с твоего двора — расскажу всей Радони, как ты мне про чужие прибытки рассказывал, да про тех, кто добро утаивал. А тебя после этого при всем честн

о

м народе самолично кнутом до костей вытяну. И вот еще. Смотрю, челядно у тебя. А у обережников рук рабочих не хватает. Девку ту, что мне ворота открыла — забираю; раз не боится в потемках из дому шастать — значит, сгодится сторожевикам щи варить. Она тебе кто?

— Роба… — ответил красный взопревший посадник.

— Вот и славно. Скажи, пусть пожитки собирает, завтра поутру жду ее.

С этими словами Клесх вышел в ночь.

Эх, Радонь…

Обережник вздохнул, понимая, что и здесь — в этом городишке — привычно оставит после себя ненависть, злобу и досаду.

Донатос, злой как упырь, ворвался в свой покой. Дверь хлопнула о косяк с такой силой, что едва не разлетелась на доски. А колдуну в этот миг хотелось или мертвяка на куски разрубить, или живьем кого-нибудь зарыть. Сам себя не понимал толком.

Проклятая дура не шла из головы. Как же хотелось шею ей свернуть! Хранители! Никогда еще крефф не сталкивался с такой назойливой девкой. И не боялась ведь его, окаянная! Ни крика, ни побоев. Ничего! Хоть кол на голове теши, таскаться не перестанет.

Ему уже мнилось, будто выучи в спину посмеиваются. Креффы-то уж давно не сдерживались, им Светла забавой была — ходит за колдуном, увещевает его — потеха!

И только сам Донатос не понимал, да и не хотел понимать, почему и зачем девка к нему прицепилась и что ей от него надо. И до свирепой ярости доводили его чужие насмешки. Давеча не утерпел, сорвался. Схватил блаженную за ухо, поволок прочь из казематов, вышвырнул на улицу, да еще и пинком напутствовал. Упала. Заревела. Лежит на камнях в луже, а руки к нему тянет. Чтоб ей пусто было!