Робин Хобб - Странствия убийцы [издание 2010 г.] Страница 79

Иди ко мне. Я знал — это не был призыв Верити. Это отметина, оставленная во мне мощным ударом его Силы. Я был уверен, что, если бы он знал, почему я должен вернуться, он велел бы мне спешить и не беспокоиться о нем, потому что с ним будет все в порядке. Все будет хорошо. Я только должен продолжать идти.

Один шаг за другим по освещенной луной дороге. Но с каждым шагом, с каждым биением моего сердца я слышал в сердце слова. Иди ко мне. Иди ко мне. «Я не могу, — взмолился я. — Я не хочу!» Я боролся, двигался вперед, пытаясь думать только о Молли, только о моей крошечной дочери. Ее нужно как-то назвать. Успеет ли Молли дать ей имя до того, как я доберусь до дома?

Иди ко мне.

Нам нужно будет сразу же пожениться. Найти кого-нибудь в маленьком поселке. Баррич засвидетельствует, что я найденыш и что у меня нет родителей, которых мог бы запомнить свидетель. Я скажу, что меня зовут Новичок. Странное имя, но я слышал и более странные, и с этим именем я проживу остаток своей жизни. Имена, которые когда-то были для меня так важны, больше не имели значения. Пусть меня называют хоть Лошадиным Навозом, если я смогу остаться с Молли и нашей дочерью.

Иди ко мне.

Мне придется найти работу, любую работу. Серебряные монеты в моем кошельке помогут нам продержаться первое время, а на обратный путь домой я заработаю. А когда я вернусь, что я буду делать? На что я гожусь? Что-нибудь придумаю. Я буду хорошим мужем, хорошим отцом. Они ни в чем не будут нуждаться.

Иди ко мне.

Мои шаги внезапно замедлились. Теперь я стоял на небольшом холме и смотрел вниз, на дорогу. В маленьком речном городе подо мной все еще горели огни. Мне нужно лишь пойти туда и найти кого-нибудь на барже, кто согласится взять в подручные незнакомца. Вот и все. Только продолжать двигаться.

Я сделал шаг, споткнулся, мир закружился, и я упал на колени. Я не понимал почему, но я не мог вернуться к Молли, я должен был идти к Верити. Я стоял на коленях на холме, смотрел вниз на город, отлично зная, чего хочу всем сердцем, но не в состоянии этого сделать. Ничто не держало меня, никто не поднимал на меня руку или меч и не требовал, чтобы я повернул назад. Только тихий настойчивый голос бился в моем сознании. Иди ко мне, иди ко мне, иди ко мне.

И не было возможности поступить иначе. Я не мог приказать своему сердцу перестать биться, не мог прекратить дышать и умереть. Я стоял один в ночи, запертый и задыхающийся в воле другого человека. У меня в голове как будто кто-то промолвил: «Так, теперь ты видишь, каково это». Только сейчас я понял, что значит для Уилла и остальных членов группы запечатленная в них Силой Галена верность Регалу. Это не заставило их забыть о существовании другого короля и верить в правильность своих действий. У них просто не осталось другого выбора. А если заглянуть в прошлое, то станет ясно, что безумная преданность Галена моему отцу тоже была вынужденной. Верити как-то сказал мне, что эту преданность внушил ему Чивэл своей Силой, когда все они были еще детьми. Отец сам не ведал, что творил, и сделал это в ярости от какой-то жестокости Галена по отношению к Верити — просто ответный удар старшего брата, мстящего за младшего. Верити сказал еще, что Чивэл жалел об этом и исправил бы, если бы знал как. Понимал ли Гален, что с ним сделали? Не отсюда ли его фанатическая ненависть ко мне? Возможно, он перенес на сына чувства, которые не смел испытывать по отношению к отцу?

Я хотел встать на ноги, но не смог и снова опустился на землю, оставив попытки подняться. Это не имело значения. Ничто не имело значения, кроме моей женщины, моего ребенка и того, что я не могу немедленно отправиться к ним, так же как не могу подняться на ночное небо и снять с него луну. Я смотрел вдаль, на реку — полоску черного блеска в лунном свете, покрытую рябью, — которая должна была унести меня домой. Но этого не произойдет, потому что одной моей воли недостаточно, чтобы выжечь этот приказ из своего сердца.

— Баррич, — взмолился я вслух, как будто он мог слышать меня, — умоляю, позаботься о них, смотри, чтобы с ними ничего не случилось. Охраняй их, как будто они твои собственные, пока я не приду к ним.

Я не помню, как возвращался к загонам и укладывался спать. Но пришло утро, и когда я открыл глаза, то был там. Я лежал и смотрел вверх, на высокий синий купол неба, и ненавидел свою жизнь. Подошел Крис и навис надо мной.

— Ты бы лучше вставал, — сказал он и потом, вглядевшись, заметил: — У тебя глаза красные. Что, была бутылка и ты не поделился?

— У меня нет ничего, чем я мог бы с кем-нибудь поделиться, — ответил я коротко и поднялся на ноги. В голове у меня стучало.

Я думал, как же Молли назовет ее. Может быть, именем какого-нибудь цветка? Сирень или что-нибудь вроде этого. Роза. Ноготок. Как бы я назвал ее? Это не имеет значения.

В следующие несколько дней я делал то, что мне было велено, и делал это хорошо и тщательно, не отвлекаясь на раздумья о будущем. Где-то во мне бился о стены своей темницы безумец, но я не хотел ничего знать об этом. Я пас овец, ел утром и вечером, ложился ночью и вставал на рассвете. Я двигался вперед в пыли повозок и лошадей, которая густо лежала на моих ресницах и от которой совершенно пересохло мое горло, и не думал ни о чем. Мне не нужно было думать, чтобы знать, что каждый шаг приближает меня к Верити. Я почти не разговаривал, и вскоре даже Крис устал от моего общества, потому что не мог вызвать меня на спор. Я занимался овцами и был самой лучшей пастушьей собакой на свете. По ночам я не видел снов.

А для остальных жизнь продолжалась. Хозяйка каравана вела нас хорошо, так что не было никаких происшествий. Наши неприятности сводились к пыли и недостатку воды. Редкие привалы мы принимали как естественную часть путешествия. По вечерам, после того как овцы были устроены, а еда приготовлена и съедена, кукольники репетировали. У них было три пьесы, и они, по-видимому, собирались отточить их до совершенства к тому времени, когда мы достигнем Голубого озера. Иногда это были только движения кукол и их диалоги, но несколько раз они устраивали полное представление, с факелами и декорациями. Их хозяин был очень строг, у него всегда был наготове хлыст, и он не жалел ударов даже для наемной помощницы, если считал, что она заслужила их. Одна неправильно интонированная строка, одно движение руки марионетки, отличавшееся от плана мастера Делла, и он уже размахивал хлыстом. Даже если бы я был в подходящем настроении для развлечений, это бы мне все испортило. Поэтому чаще всего я сидел и наблюдал за овцами, пока остальные хлопали кукольникам.

Ко мне иногда присоединялась менестрель, стройная женщина по имени Старлинг. Вряд ли ей особенно нравилось мое общество. Скорее всего, дело было лишь в том, что я отходил достаточно далеко от лагеря и она могла упражняться на арфе вдалеке от бесконечных репетиций и рыданий помощников. А может быть, в том, что я был из Бакка и понимал, чего ей недостает, когда она тихо говорила о чайках и синем небе над морем. Она была типичной уроженкой Бакка, темноволосой, темноглазой и не выше моего плеча. Одевалась она просто — в синие гамаши и тунику. Уши у нее были проколоты для серег, но никаких украшений не было. Обычно она сидела недалеко от меня, перебирала струны и пела. Приятно было снова услышать акцент Бакка и знакомые песни Прибрежных герцогств. Иногда она разговаривала. Это была не беседа. Она говорила сама с собой, а я просто оказывался в пределах слышимости. Так некоторые люди говорят с любимой собакой. Таким образом я узнал, что она была менестрелем в маленьком замке в Бакке, в котором я никогда не бывал и который принадлежал аристократу, чьего имени я не знал. Слишком поздно было горевать об этом; ни замка, ни аристократа уже не существовало, все было сметено и сожжено красными кораблями. Старлинг спаслась, но у нее не было больше крова над головой и господина, которому она могла бы петь. Так что ей пришлось положиться на себя, и она решила уйти подальше в глубь страны, чтобы никогда не видеть больше кораблей, какого бы цвета они ни были. Я мог понять ее порыв. Уходя, она сохранила в памяти Бакк таким, каким он когда-то был.