Максим Далин - Соавтор Страница 8

Ощущения настолько остры, что, вываливаясь в реальность, я несколько минут воспринимаю ее как сквозь вату. Время в разных мирах идет по-разному: иногда уйдешь на четверть часика — а они займут реальные сутки, иногда месяц в чужом мире занимает ночь нашего. Подгадать невозможно. Мы выбираемся в реальность только отдышаться, обсудить и по делу: Андрей уходит на работу, я записываю — я ухожу на работу, Андрей занимается каким-то немыслимым тренингом.

Реальная квартира требует реальных денег на оплату, а наши живые тела — хоть какой-то относительно реальной еды. Мы не можем уйти насовсем; есть какой-то внутренний ресурс, напоминающий, что наш дом — Земля, Питер, кончается нуль-первый, начинается нуль-второй — нулевые годы двадцать первого века.

Я выхожу на улицу, в январскую оттепель, которая пахнет апрельским лесом — и мир ярок, как любой из миров бесконечной Вселенной. У меня случается ослепительный приступ любви к бытию. Я, проживший уже несколько жизней, кажусь себе старым и юным одновременно. Моя собственная личность кажется мне одной из «ролей». Я рассматриваю собственную личность со стороны. Это очень забавно: эскапизм наоборот.

Мой родной мир не из утопических, но среди миров, по которым мы бродим, еще не попался рай. Мой персонаж — писатель, живущий в тяжелое время. Я выхожу назад, на Землю, в Питер, в двадцать первый век — как в любую из самых безумных фантазий. Вялотекущий Апокалипсис, который меня окружает, кажется мне любопытной темой для разработки.

Моя жизнь полна смысла.

Вероятно, правильнее сказать — каждая из моих жизней полна смысла. Меня почти не волнуют драматические расклады; делая записи после путешествия, я не пытаюсь уложить свои впечатления в сюжет. Я всего-навсего обживаюсь в чужих душах. Меня не особенно волнует, хороши или плохи мои «роли» с точки зрения обычной морали — я существую за гранью добра и зла. Я впитываю чужие чувства и чужой опыт, как губка — и какого свойства этот опыт, мне безразлично.

Пока уж слишком сильно не торкнет.

Однажды я открываю тот самый мир, который показывал кандидаткам в воительницы. Андрей влетает в яркое лето — и в первый миг мне кажется, что он остается таким же коротышкой, как и был, даже ниже, пожалуй. В его фигуре и движениях что-то неуловимо меняется.

На нем — темная туника, затасканная кожаная безрукавка, кожаные штаны. Он босой — от постоянной ходьбы босиком кожа на его ступнях задубела, как грязный панцирь. Несет суконный мешок, захлестнутый ремешком; содержимое мешка выпирает острыми углами.

Он оборачивается ко мне, смотрит снизу вверх, как-то скособочась, искоса. Я вижу его лицо, перечеркнутое старым, скверно зажившим шрамом, лоб, полузакрытый длинной сивой челкой с неожиданной проседью; взгляд больших ярких глаз пристальный и испытывающий.

Он — коренастый горбатый карлик.

Я шагаю в чужой июль, как в пропасть.

Спотыкаюсь и чуть не падаю. Что-то голова закружилась.

Усмехаюсь, сплевываю. Дрянь было вино, уксус пополам с овечьей мочой, а не вино… до сих пор во рту привкус этой отравы… но где ж я пил?

Даже останавливаюсь. Не помню. Мгновенный страх полосует, как бичом. С ума схожу, что ли?

Карлик подбегает и заглядывает в глаза снизу вверх.

— Мэтр, вы чего, а?

Потираю лоб.

— Погоди, погоди… жарко что-то…

Дотрагивается до меня скорченной птичьей лапкой, которая служит ему вместо руки. На ней — три пальца, как и полагается птичьей лапке. На месте безымянного и мизинца — шершавые обрубки.

— Не надо б вам было пить, где все, мэтр, — говорит карлик озабоченно. — Не сыпанул ли этот жирный боров в выпивку крысиной отравы? Смотрел-то он как на нас, а? И кружку шваркнул об угол…

Треплю карлика по лохматой голове, как мальчишку. В моем уме начинают появляться какие-то проблески.

— Да зачем ему? Брось, он просто чуть не обоссался от ужаса. А кружку разбил, чтобы не испачкаться… об меня…

— Не пейте больше в трактирах, мэтр, — просит карлик.

Его страх за меня что-то мне напоминает. Я улыбаюсь ему, гляжу в его изуродованное лицо — и шквал воспоминаний вдруг обрушивается на меня, чуть не сбив с ног.

— Бог тебя накажет за заботу о палаче, Муха, — говорю я, скрывая усмешкой неожиданный приступ сентиментальности.

— Меня не вы убивали, мэтр, — обиженно говорит Муха, поправляя мешок на плече. — И пустяков-то не говорите — Бог за заботу не наказывает.

Я корчу серьезную мину, киваю. Ладно, в сущности, у меня никого нет, кроме этого бедолаги. Почему бы и не сказать ему об этом хоть иногда?

Я иду по узкой тропе через Сильфов лес, владения герцога. Муха, задыхаясь от жары и усталости, семенит за мной; мне жаль смотреть, как он тащит мешок, но я не хочу мешать ему играть в моего пажа. Мало кто считает Муху человеком, но даже такой получеловек, как он, иногда рвется почувствовать себя сильным мужчиной. Пускай.

Сильфы порхают над цветами, как пчелы. Они — противные, но почти безобидные создания. Правда, в детстве я как-то поймал такую тварь, и она меня чувствительно куснула — но они не лезут, если их не трогать.

Большинство живых тварей не лезет, если не трогаешь. Только люди, кость им в глотку, к таким не относятся.

— О герцогине думаете, мэтр? — спрашивает Муха.

— Сука она, а не герцогиня, — говорю я, пожимая плечами. — Хуже дешевой девки. Паршивая подстилка, а не дама.

— Вам противно, что она вас снова позвала?

Я молчу. Я не знаю, противно мне или нет. Я вспоминаю ее спину, белую, как молоко, круглые и нежные ягодицы, ямочки над ними, золотистый пушок на хребте… Да ладно, я, в общем, не через «не хочу» к ней иду. И по делу. У герцогини бывают боли в пояснице. Палач справляется лучше, чем придворный костоправ, он отлично разбирается в боли и в том, как устроены людишки — потому госпожа и зовет меня… чтобы я потянул ей спину. Это знает вся дворня. А сам палач знает еще кое-что.

От палача у герцогини и вправду проходят боли в пояснице. Иногда надолго.

Герцог от этой беды, почему-то, слабо помогает. Может, потому что герцог не первой молодости? И какой-то… слащавый, хлипкий, хоть и толстый… Когда я смотрю на герцога, невольно думаю, что его, в случае случившегося случая, не стал бы вздергивать на дыбу или ломать ему кости — может откинуться до конца допроса; таким загоняют иглы под ногти или жгут пятки. Обычно вполне хватает.