Арина Воронова - Дети Брагги Страница 8

И побелев лицом, повар принялся сбивчиво объяснять, что мясо это нашли утром в кухонном котле, что приблудного пса, которому предложили кусочек, долго не могли потом отогнать от жаровни, и волкодав господина, которому тоже перепало, вон живехонек бегает. Как бы в ответ на это, огромный серый пес, любимец герцога, послушно положил ему на колено тяжелую теплую голову. Мясо, признав хорошим, сварили и раздали ближним дружинникам и страже, а лучшие куски запекли для герцога, закончил рассказ повар.

— Только… только… — робко встрял в разговор второй повар.

И получив дозволение говорить, рассказал, что видел у кухонных костров двух огромных воронов, которые, посмотрев на него лукавым желтым глазом, распахнули огромные крылья и, прокаркав вроде как «хорошая работа», исчезли за лесом.

— Да что мелет этот богохульник! — взъярился вдруг епископ Адальберон, у которого с ночи тяжко ныла голова. — Видано ли это, чтобы птица говорила человечьим языком?

Но Вильяльм жестом отпустил поваров, которые с нескрываемой радостью удалились. Адальберон уже открыл было рот, чтобы благословить расставленные по столу блюда, как вдруг увидел перед собой два показавшихся ему огромными блекло-серых глаза, которые, пока он в них глядел, начали наливаться яркой голубизной. «С нами крестная сила», — подумал было почему-то насмерть перепуганный епископ и только наскоро перекрестил яства.

Будто убоявшись животворящей силы креста, страшные глаза из ледянистых провалов сделались самыми обычными глазами, как совершенно обыденным показался и их обладатель, высокий светлобородый воин. Самым необычным, если это можно было так называть, в этом человеке были его худоба, да, может быть, какая-то порывистая угловатость движений. Воин неловко опустился на колени перед Вильяльмом, умоляя как о великой милости быть принятым в герцогскую дружину. Странным было, правда, и то, как легко согласился обычно недоверчивый герцог и как тепло принял он незнакомца, предложив ему не только место в дружине, но и за своим столом, где, не дожидаясь благословения Адальберона, все давно угощались мясом.

Отвечая на герцогские расспросы, незнакомец назвался Вестредом из Сканей и пустился в долгий, сдабриваемый шутками, рассказ об их с побратимом путешествии из Упсалы в Скеллу, где он намеревался осесть и обзавестись семьей и скотиной. Закончил он свое повествование рассказом о том, как бежал из Скеллы, спасаясь от ярости родичей местного бонда, которого убил, мстя за какую-то мелкую обиду, и новой просьбой к герцогу не оставить его своей удачей.

Старый кравчий, помнивший еще, что отца Вильяльма звали Хрольвом, подивился, помнит ли его питомец древний обычай отцов и дедов. Каково же было его удивление, когда христианский герцог Нормандии Вильяльм по прозванию Длинный Меч как ни в чем не бывало, сняв с руки золотой браслет, протянул его Вестреду, а потом прямо среди пиршественной залы, а вовсе не в доме божьем или осененной крестом и хоругвями зале принял его присягу на верность.

Но еще более кравчего был удивлен, даже ошарашен и разгневан этим зрелищем руанский епископ, кого в который раз уже мучила мысль о том, что поистине христианский властитель должен думать и помнить прежде о Господе, его слугах и приумножении богатства и славы дома его, а уж только потом о войске и личной славе. Однако страх, обуявший его под взглядом незнакомца, не исчез, а лишь забрался куда-то глубоко-глубоко, туда, где оканчивали свой путь каплуны и жареные поросята с кухни его аббатства в Руане. И вот этот страх мешал теперь Адальберону возвысить свой голос во славу Церкви Господней.

День был безнадежно испорчен, и не только происшествием за завтраком, но и последующими мелочами: выяснилось вдруг, что поблекли краски на парадной хоругви епископства Руанского, которую Адальберон, кичась искусством своих ремесленников, не пожелал оставить в руанском соборе; слуга, разворачивая чашу для святых даров, уронил священный сосуд, от чего с бока его обилась драгоценная эмаль. «Как смеешь ты!..» — не находя слов, которые дали бы выход его гневу, бушевал Адальберон. К тому же к вечерне явилось из всего норманнского флота каких-то полторы дюжины человек. Ни молодого герцога, ни его приближенных среди них не было.

Отслужив положенные часы, Адальберон, умиротворенный привычным ходом службы, перебирал в памяти горькие упреки, с которыми собирался обратиться к этому юному наглецу, а буде тот не внемлет, то и пригрозить карой Господней. Оправив напоследок алтарные ризы, руанский епископ вышел на крыльцо, чтобы увидеть, как Вильяльм по прозвищу Длинный Меч с несколькими приближенными направляется к временной часовне.

Первым, однако, на ступени взошел не герцог Нормандии, а тот неизвестно откуда объявившийся на островке норвежец.

— Сын мой, — начал было епископ заранее заготовленную речь, как вдруг… поперхнулся, захрипел, успел почувствовать холод клинка у шеи и солоноватый привкус крови во рту…

— Одину слава! — прозвучал над телом зарезанного на ступенях часовни посланника папы римского голос молодого норманнского герцога, и это были последние слова, какие слышал епископ Руанский Адальберон. — Одину слава!

IV

Манна, манназ, говорит человек, я — это я, я есть.Спросите у скальдов, что есть человек, не познавшийпричастности к миру своей, единенья с морем,что кормит его, добрым мечом и дружиной.Скальды ответят, что каждый из наслишь малая часть нитей цветных,что Норны седые в мира сплетают яркий узор.Вычерчивай руну, коли стремишьсяпомощь обреешь иль заблудших, пропавших вернуть.

В дальнем углу небольшой комнатки с низким закопченным потолком возле занавешенного плащом окна беседовали двое, правда, Гриму стоило большого труда сосредоточиться на их разговоре.

— Ага! Так это тот самый посланник, о котором судачили в Фюркате, — с удовлетворением проговорил Глам.

— Судачили? — нахмурился Бранр Хамарскальд. Грим не знал точно, откуда ему известно имя этого человека. Появился вроде под утро в кабаке какой-то верховой… — Круг отправил нескольких с перерывами во времени и в разных направлениях, чтобы замести следы. Однако мы не думали, что пересуды пойдут так скоро. Давно ты из Фюрката?

— С пол-луны. По правде сказать, я искал сына Эгиля без поручения Круга, на свой страх и риск.

— Зачем?

— Это дело между мной и Эгилем.

— Эгиль умирает, а может, к сему времени уже и мертв.

Слова холодной глыбой обрушились на мутный разум Грима. Перед глазами плыло, и в голове гудело от удара скамьей и выпитой браги. Сколько же рогов пива они с Бьерном в себя влили? И когда это было? Вчера?