Джеймс Блэйлок - Подземный левиафан Страница 8

— Старина Сквайрс, — протянул Уильям. — У меня есть кое-какие идеи — хочу опробовать их на нем. Я недавно прочитал Эйнштейна, и у меня есть сюжет для превосходного рассказа. Высокая наука, высочайшая — гранит. Именно поэтому я хочу, чтобы Сквайрс был первым, кому я все расскажу. — Уильям почесал переносицу. — Как поживает лабиринт — цел еще?

— Конечно, — ответил Эдвард.

— Тогда пойду покопаюсь там пару часов. — Заново набив трубку, Уильям раскурил ее и поднялся из кресла, пыхая дымом. — Мыши, конечно, сдохли?

— Нет, — ответил Эдвард. — И есть прибавление. Все белые, ни единого черного пятнышка. Одна самка разродилась только вчера.

— Отлично! — воскликнул Уильям, просияв. — Нужно будет поместить помет к bufomorinus. Может, если мы будем кормить его кониной до отвала, он оставит мышат в покое и даст им возможность освоиться с ним. Это будет означать, что мы на полпути к успеху.

— Буфо сдох два месяца назад. Но я купил аксолотля — он здоровый как кролик, и разницы особенной нет.

Уильям кивнул, уже подхваченный вихрем научной мысли.

— Это хорошо, — сказал он. — Просто отлично. Наружные жабры — тоже хорошо. Кстати, как поживает Гил Пич?

— Лучше всех. По-моему, он напал на что-то крупное. Джон Пиньон присматривает за ним.

Не успели последние слова слететь с губ Эдварда, как он пожалел о том, что произнес их.

— Пиньон! — Уильям задохнулся. — Пиньон добрался своими грязными лапами до Гила Пича? Но Пич наш!

— Конечно, — успокоительно отозвался Эдвард. — Конечно. Я неверно выразился. К черту Пиньона.

В конце концов Уильям, надев широкий кожаный фартук, направился к задней двери, все еще бормоча себе под нос. На полдороге к «лабиринту» он остановился, повернулся, ворвался обратно в дом и проорал в кухонную дверь что-то нечленораздельное. Все, что Эдварду удалось разобрать, было «Пиньон» и «извращенец», но, решив не уточнять, он не стал спрашивать у Уильяма объяснений.

Глава 3

Общество ньютонианцев устраивало свои встречи раз в месяц, а если находилась причина, то и чаще. Два года назад то же самое общество носило имя Блэйка и занималось обсуждением вопросов литературы. В те времена Уильям Гастингс еще не «съехал с катушек» и был вполне в себе: обычный, может быть слегка эксцентричный, профессор университета Игл-Рок, специалист по романтической литературе, владелец потрясающей библиотеки, который, обнаружив в один субботний вечер, что у него на книжных полках в гостиной уже нет места для книг, отчего-то решил приспособить под это дело холодильник и засунул Геродота и томик «Белых дубов Джалны» между банками консервированного перца и пикулей.

Общество ньютонианцев образовалось уже после ухода со сцены Уильяма Гастингса, когда за ним, по жизнерадостному выражению Оскара Палчека, «закрылась дверь». Лирику принесли в жертву физике, а точнее, открытым разборам теорий профессора Лазарела. Вечером следующего после неожиданного появления Уильяма Гастингса дня — это был субботний вечер — Гил Пич и Джим торопливо шагали к дому Джима, взволнованно предвкушая встречу с учеными мужами и в особенности желая услышать мнение профессора Лазарела по поводу найденной в приливном прудке маленькой руки.

Средство передвижения профессора Лазарела — другого наименования для этого аппарата Джим просто не мог подобрать — со скрежетом затормозило возле кустов перед домом Джима как раз тогда, когда мальчики подходили к дверям. Это был допотопный «лендровер», огромное кубическое сооружение, казалось, почти целиком сделанное из дерева — дерева, покрытого слоями дорожной серой пыли, что наводило на мысли о саркофагах египетских фараонов, пролежавших дюжину веков в пустыне; дерева, которое само, под влиянием неведомых метаморфоз, постепенно начинало превращаться в пыль. Джим был уверен, что наступит день, когда эта машина, со скрипом и стуком преодолевая очередной извив шоссе в юго-восточной пустыне, наконец завершит трансформацию и превратится в несколько пригоршней серого праха, который развеет над песком смерчик, порожденный внезапной остановкой движения. Водитель едущего вдогонку автомобиля, еще не успев поверить до конца в существование катящегося впереди механизма, увидит в некотором отдалении серебристое облачко, тающее на голубом горизонте в туманном мареве, поднимающемся от горячей пустыни, и примет видение за мираж, не обратив внимание на удаляющуюся спину уцелевшей сердцевины исчезнувшего патриарха автомобильного движения — профессора Лазарела, спокойно шествующего с сачком для бабочек на плече к ближайшим зарослям юкки. Джим отдал бы все на свете, чтобы самому иметь такую же машину.

Следовало отметить, что профессор Лазарел всегда был готов к походу, это было его привычным состоянием. К огромному заднему бамперу его авто было приторочено нечто похожее на колчан с доисторическими лопатами и кирками и несколько парусиновых бурдюков для воды, которые вечно протекали, но в которых всегда что-то плескалось. Внутри «лендровера» по сиденьям были разбросаны топографические карты и лежала примерно миля пеньковой веревки, свернутой в бухту.

Сам Лазарел был свиреп и сухощав, все и вся принимал всерьез и презирал использование расчески. По сравнению с машиной, его пальто оставляло желать лучшего. Он торопливо прошагал мимо Джима, быстро кивнув, но, увидев Гила Пича, остановился. Мучительно придумывая, что сказать, профессор Лазарел пожал Гилу руку. Было заметно, что не смотреть на остатки жабр на шее Гила, которые почти не были видны под высоким воротом свитера, стоило Лазарелу огромного труда.

— Ты виделся с профессором Пиньоном? — спросил Лазарел внезапно, поднимая бровь.

Гил ответил, что виделся, вчера.

— Ах вот как, — отозвался профессор Лазарел, кивая. — И что же он сказал интересного?

— Ничего, сэр. Спрашивал меня о землеройной машине.

— Ах вот как, — снова сказал профессор Лазарел. — О той твоей машине, которая сможет передвигаться под землей? Эдвард много мне о ней рассказывал. Мне хотелось бы на нее взглянуть, если получится.

Гил ничего не ответил. Он слабо кивнул, не выказывая особого энтузиазма — что было странно, поскольку обычно Гил с жаром рассказывал о своих изобретениях. Джим заметил, что профессор Лазарел растерян, хотя и старается этого не показать. Они гуськом вошли в дом, в котором уже слышались громкие голоса, лился по рюмкам портвейн и висел густой табачный дым. Заметив отца, оживленно беседующего с Ройкрофтом Сквайрсом, Джим испытал облегчение. Страх перед тем, что под тонкой наружной пленкой нормальности в отце таится и ждет своего часа безумие, никогда не отпускал Джима. Ему казалось, что в любой момент его отец может соскользнуть с узкого края нормальности, дядя помчится к телефону, и появится санитарная машина, белая и завывающая сиреной. Оскар Палчек любил называть тех людей «парни в белых халатах» и очень веселился, описывая сачки, точь-в-точь как для ловли бабочек, только гораздо больше, и пастушьи арканы. Обычно Джим виновато смеялся над этими шутками. Но теперь отец был дома, и Джиму стало не до шуток. По правде говоря, он не мог сказать, как он относится к отцу. Все мысли Джима будто скрывала стена дымки, сквозь которую его разум не мог проникнуть. Насколько он понимал, такая же стена, порожденная той же туманной неопределенностью, существовала и в голове отца. Джим нередко возвращался в мыслях к тому дню, когда его мать умерла на склоне холма в предместье Лос-Анджелеса, и иногда задавал себе вопрос — вспоминает ли об этом дне его отец, и если вспоминает, то как часто?