Вероника Иванова - Охота на ведьм Страница 9

— Разумеется, разумеется! — взмахнул руками старик. — Не продолжайте, не нужно!

— Меня интересуют кое-какие бумаги.

— Все, что пожелаете.

— А касаются они… — Марк обвел взглядом высокие шкафы, — некой ведьмы по имени Эрхог.

Библиотекарь облизал стремительно пересохшую верхнюю губу:

— Все свидетельства очевидцев по делу отравления императора являются сведениями тайными и не подлежат…

Отравление императора? Так вот почему он раньше не слышал никаких упоминаний о той таинственной женщине. Еще бы! Бумаги если и имеются, то за семью замками, в самых тайных хранилищах, а скорее всего и вовсе сожжены. Кроме, разумеется, рецепта того самого яда, который наверняка заучен кое-кем из отцов-инквизиторов лучше и надежнее, нежели тексты молитв.

— Всевышний с вами! Никаких свидетельств, никаких секретных сведений! Мне нужно знать лишь о самой ведьме. Когда и где она умерла, вот и все.

Старик искоса посмотрел на Охотника, словно раздумывая, стоит ли доверять бывшему воспитаннику, столь разительно изменившемуся за прошедшее время.

— Только ее могила, и ничего больше, — решительно подытожил Марк.

— Могила, стало быть… — Библиотекарь медленно прошел вдоль шкафов в один из закутков книжного лабиринта, не менее четверти часа шелестел там бумагами и скрипел дверцами, а потом, выглянув, поманил Охотника к себе:

— Вот то, о чем вы спрашиваете.

На крохотном столике, едва умещающемся между шкафами, лежал сиротливый листок пергамента, видимо долгое время хранившийся в сложенном состоянии, потому что часть строчек истерлась и выцвела.

«Я, Гр. капитан императорской гвар. докладываю Его Преос. что искомая богомерзкая колдунья, именующая себя Эрхрая, окружена и уничтожена в захвач. ею поместье. Обряд развоплощ. проведен его святей. ко всеобщему удовлетворению. Земли в окрест. Амменира будут очищены от скверны, как то предпис.»

— Немного.

— Здесь есть все, что вам нужно, — настойчиво повторил библиотекарь шепотом, почему-то оглядываясь по сторонам, и Марк понял, что большего от старика не добьется.

Итак, место определено. Осталось лишь до него добраться.

Селянин по имени Крин никогда не считал себя выпивохой. Да и разве ж это много — кувшин эля на брата? Да еще под тушеную капусту, которую так славно готовит хозяйка харчевни… Нет вовсе никакого хмеля. Просто устал. Ноги за день натрудились вот и держат своего хозяина плоховато. А голова-то! Голова-то совсем ясная. Такая же ясная, как наступившая ночь.

Ночь и правда была хороша. Черное небо с россыпью звезд и круглая луна, проливающая на землю свой призрачно-молочный свет. Конечно, не скажешь, что светло, как днем, но все видно. Почти все.

Крин споткнулся, попав ногой в выбоину на обочине, и схватился за плетень, чтобы удержаться и не упасть. Плетень застонал, но выдержал. Селянин постоял несколько минут, не решаясь разжать судорожно вцепившиеся в ивовую плетенку пальцы, только возвращаться домой все равно было нужно. Жена, конечно, не приголубит припозднившегося гуляку, но в дверь пустит, не прогонит. И еще бы соснуть чуток, а то завтра ни свет ни заря снова на поле, рожь-то ждать не будет, осыплется, и все. Не подбирать же потом зерно с земли? Да и то, едва ли успеешь подобрать, потому что до зерна других охотников много.

Серебряная пыль лунного света лежала на всем: на крышах виднеющихся вдалеке домов, на изгибах плетня, на каждом из древесных листочков, при малейшем порыве ветра начинающих шелестеть свою странную песенку, на дороге, словно покрытой нетканым ковром. И на одинокой фигуре, стоящей посреди этой самой дороги.

Крин протер глаза, то и дело норовившие закрыться. Ну, точно, кто-то стоит. И, похоже, баба. Да, баба в юбке, не иначе. И что она тут делает в такой поздний час? Наверное, тоже загуляла. Добравшись до этой мысли, селянин приободрился и начал вспоминать, кто из его соседок любит выпивку. Выходило, что немногие, но среди тех, кто оставался…

— Д-доброй ночи, соседушка! — начал разговор Крин, приближаясь к женщине, застывшей, словно в напряженном ожидании.

— Доброй… — ответила та, и ее голос прозвучал не громче шелеста листьев.

— Что так поздно гуляете?

— По нужде вышла.

Селянин понимающе хмыкнул. Да, нужда — она такая, и с утра, и ввечеру из дома выгонит, ни на что не посмотрит.

— Так справили нужду-то?

Женщина качнула головой. Крину показалось, что она кивнула, хотя более трезвый наблюдатель счел бы телодвижение более похожим на судорогу.

— Негоже вот так, посреди дороги стоять, — продолжил селянин, проникаясь собственной важностью и благородством. — Неровен час еще какой супостат явится. Вы уж идите домой, соседушка, а я, так и быть, рядом пойду. На случай дурной.

Неопознанная соседка снова то ли кивнула, то ли вздрогнула всем телом, и только сейчас Крин заметил, что лунный свет будто бы огибает ее фигуру стороной, и то, что казалось мерцанием, разлившимся по одежде и непокрытым волосам, больше напоминает свечение гнилушек. Селянин снова протер глаза, приглядываясь к женщине.

Лунные сумерки не сразу открыли взгляду ветхость платья, кое-где обнажающего плоть, да и самой плоти было как-то совсем уж мало. Изъеденная она была какая-то, как будто принадлежала не живой женщине, а давно упокоившемуся…

— Мертвяк! — охнул Крин, отшатываясь назад, но бежать было уже поздно: странная незнакомка в одно движение оказалась рядом, обняла селянина и накрыла его рот своими губами.

Таких поцелуев Крин еще не получал. Долгий, тягучий, словно высасывающий из тела все соки и одновременно вселяющий полнейшее безволие. Натруженные руки селянина повисли вдоль тела, даже не пытаясь оттолкнуть прочь нежить, пришедшую совершить свою бесстрастную жатву. А потом, когда женщина или то, что когда-то было женщиной, разомкнуло смертоносные объятия, он так и остался стоять посреди дороги, потому что плоть, в мгновение ока лишившаяся жизни, утратила гибкость, задеревенев и застыв столбом.

Упал Крин только под утро, как раз незадолго до того, как первые жнецы отправились на поля, но этого насытившаяся Марра уже не видела.

Ночь — самое время для скверных дел. Ночь — время нежити. Недаром жители Империи опасаются странствовать по ночам, предпочитая проводить темное время суток в стенах харчевен и трактиров, а самое лучшее — на постое у гостеприимных хозяев. Ночь опасна, лунный свет обманчив, но только в лунном свете Марра могла творить свои насущные дела.

Она еще помнила человеческий голод, но когда впервые испытала голод смертный, зашлась в долгом и пронзительном смехе, хотя каждый звук, вырывающийся наружу из сгнивших легких, отдавался болью во всем теле. Люди думают, что, умерев, перестанут испытывать страдания? Глупцы. Нежить могла бы многое им рассказать о настоящей боли. Если бы хоть кто-то согласился слушать.