Войцех Жукровский - На троне в Блабоне Страница 9

— Кого загр-р-рызть? Кому вцепиться в гор-р-рло? — Ждал приказа.

Мышебрат ощетинился, глаза сверкнули зелеными фонариками.

— Мумик, береги Касю! Все в порядке, это мои старые знакомые… На место! Лежать!

Пес не поверил. Ночь, я одет, как всегда на прогулку, и мы вот-вот вместе выйдем в благоухающую осеннюю темень. Пес втягивал воздух, принюхивался. Бухло весь пропитан знакомым запахом копченой колбасы и печного дыма, а от кота попахивает мышами. Уж не хочет ли он прикинуться не-котом?

— Это Мышебрат Мяучар, — шепнул я псу. — Ты слышал о нем, он крестный юного Мышика. Мышик любит посидеть у него на коленях, всяких взаправдашних историй наслушаться, даже за ус Мяучара норовит потянуть. А после хвалится, какой у него опекун, да и все семейство так и пышет по сей причине гордостью, а этой шатии-братии дюжины три наберется…

— Больше! Больше шести десятков! — весело запищал Мышик, выскакивая в зеленый лунный луч, и тень его вытянулась такая длинная — длиннее самой длинной крысы.

Я обошел стол, забрал с собой толстенную записную книжищу, которую предназначил под хронику, ручку, трубку и полный кисет с табаком. В душе я все еще не решился, отправиться с ними сейчас же или дождаться рассвета — на заре мои гости исчезнут, а я как ни в чем не бывало примусь за свою повседневную работу, за роман для взрослых, который начал уже несколько месяцев назад.

— Вот и ладненько, что решился, а то пришлось бы силком тащить, — признался Бухло. — И, клянусь бочонком пушечного пороху, уже сегодня ночью добрались бы до Блабоны!

Я с величайшей охотой пользуюсь любой проволочкой в работе. Ох, как меня манили рощи на берегах реки Кошмарки, мухоморовые урочища, земляничные поляны. А вон и бродячий цирк на скрипучих колесах, свистит кнут — это цыган Волдырь, владелец цирка, погоняет лошадей, и ветер раздувает его черную бороду. А там вьется дымок над вечерним костром, печеные картофелины обжигают черные от золы пальцы и перепачканный рот, а после… после в открытую Книгу сыплется не песок из моей ладони, в Книгу сыплются звезды с Млечного Пути, и на Млечном Пути их не убывает, хотя множество звезд засверкало в словах моей Книги.

Я вытащил из чулана заплечный мешок и сумку, упихал в них все, что может пригодиться в долгом и опасном путешествии: острый нож, моток крепкой веревки, фонарик, свечи и спички. На полке стояла банка с закатанной крышкой. Это же римское варенье! Захватить с собой банку — мой единственный шанс принять участие в дегустации, ведь, пока я вернусь, жена и дочь управятся с вареньем без меня, особенно если нагрянут гости, а у них на варенье абсолютный нюх! Точно осы, незамедлительно узнают, когда кое-что вкусненькое припасено на зиму.

— Подождите, — успокоил я друзей. — Сейчас вернусь.

Я сбежал по лестнице, дверь внизу заперта на ключ, а ключ Мария спрятала к себе под подушку, будто чувствовала. Пришлось вернуться в свою комнату несолоно хлебавши.

— Пора! — Мяучар показал на луну. — И перестань вертеться, словно жук с оторванным крылом, чего тебе еще не хватает? Что потерял?

— Да все уже… Вот только Кася…

Дочь спала, свернувшись клубочком, длинные ресницы бросали тень на круглые щеки, даже в неверном свете любопытной луны на них темнели веснушки. Мяучар и Бухло не отходили от меня ни на шаг. Шпоры у сержанта звенели, как кузнечики.

Я поцеловал дочку, она только слабо махнула рукой, словно отгоняла комара.

— Пап, ты что? — пробормотала сквозь сон.

— Ничего, дочурка, спи спокойно.

— А чего пришел?

— Проститься. Отправляюсь в Блаблацию.

— Ох, как далеко, — зевнула Кася с закрытыми глазами, чтобы не вынырнуть из пушистого, баюкающего сна. — А мне показалось, что ты стал котом.

Мумик успокоился, улегся около кровати, положил морду на вытянутые лапы — вроде страж, а сам тоже засыпал.

— Она тебя заметила. — Старый артиллерист потянул кота за хвост. — Проснулась бы и устроила переполох.

— Спит крепко, — махнул лапой Мяучар. — Впрочем, она умница, многие папочкины секреты знает… Разумеется, про все знает…

— Про что знает?

— Да где тебя искать, писатель! Достойная дочь своего папаши даже в Блабону дорогу найдет. Волноваться предстоит твоей жене. Идем тем же путем, как пришли. Впрочем, внизу все равно закрыто.

Кот ловко взобрался по веревочной лестнице. Только хвостом ухо мне щекотнул — и нет его. Тут я наконец понял, откуда они свалились. Над крышей темнел огромный воздушный шар, а плетеная, как корзинка, гондола была запрятана в густых виноградных гирляндах.

Я поставил ногу на бамбуковую перекладину — теперь или никогда — и начал спускаться в темный сад.

— Ты куда? Не надейся, от нас не сбежишь! — пыхтел из окна Бухло. — Давай наверх!

Я приложил палец к губам — голос старого солдата гудел, как в колодце. Он, видно, не понял моих знаков и начал спускаться за мной вслед, ухая, как пустая бочка.

Я побежал к тазу с вареньем, поднял крышку. От костра еще тянуло теплом, и сладостно пахло вареньем — подрумяненные венгерки, четвертушки груш и ваниль. Ложка подчеркивала белизну тарелки. Я быстрехонько наполнил банку — приятная тяжесть согревала руку: варенье на память о доме, который покидал, видимо, надолго. В голове навязчиво мельтешило о том, что меня ждет: приключения, борьба за справедливый порядок в королевстве, вражеские засады. Время отступило, словно я освободился от его разрушительной силы.

Варенье загустело, пенка поблескивала в темноте, пришлось постучать о край банки, чтобы стряхнуть с ложки налипшее комочками желе. Этот звук успокоил сержанта: ясно, чем я занят, он только подгонял меня, повиснув на лестнице и прикрыв усатый рот рукой:

— Порезвее, маэстро! Чего долго копаешься? задел ложкой о крышку — зазвенело, как гонг.

В спальне жены открылось окно, она стояла в ночной рубашке и, поправляя очки, пыталась разглядеть, кто это добирается до варенья.

Бухло уже влезал в гондолу, вместе с котом они начали дергать веревку, но якорь увяз в крепких виноградных лозах и не желал отцепиться, только черной метелью сверху сыпались листья.

Я засунул банку в рюкзак, рюкзак закинул за спину. Хотел помочь с якорем, но у меня тоже не получилось. Тогда взобрался по лесенке и всей своей тяжестью встал на якорные лапы. Якорь осел и, разрывая ветки, высвободился из виноградного плена.

— А, так это ты, сластена! — выглянула жена. — До утра мог бы и подождать. Как тебе не стыдно! Марш домой!

Но я только помахал ей, с удивительной легкостью взлетел вверх, оседлав якорь; промчался прямо перед ее открытым окном. Мумик заливался лаем, и мне явственно послышалось: