Екатерина Казакова - Пленники Раздора (СИ) Страница 91

В этот миг, словно опровергая его слова, Звон поднял седые брыли и глухо зарычал, являя взгляду гнилые пеньки некогда крепких зубов.

— Ты что это? — удивился мальчишка. — Звонка, ты чего?

Однако верный сторож, словно не слышал ласковых уговоров. Он глядел на Тамира и глухо ворчал. А потом вдруг заскулил и отступил к конуре. Чует. Понимает, что не его хозяин стоит напротив — чужак.

Лесана подтолкнула спутника к крыльцу, иди, мол, чего застыл. Он пошёл. Миновал чисто прибранные сени, наклонился, чтобы не удариться лбом о притолоку, и ступил в избу.

Тут было чисто и жарко. Пахло кашей. У печи сидел на лавке и жадно прислушивался к происходящему во дворе слепой ветхий старец. Его выцветшие глаза были затянуты белесой пеленой, а лицо покрывали глубокие борозды морщин.

— Чего там, Яська? Пришёл кто? — спрашивал старик, незряче повернувшись к двери.

— Пришёл, батюшка, пришёл, — мальчишка юркнул между обережниками и помог Строку подняться. — Сынок твой приехал. Тамир.

Говорил он громко, видать потому, что дед, как и пес, тоже был туг на ухо.

— Тамир? — голос хозяина избы дрогнул, а подбородок, заросший жидкой бородой, жалко запрыгал. — Приехал?

Колдун шагнул вперед, хотя внутренности скрутило от тоски и безысходности.

Холодные сухие ладони отца скользнули по плечам, лицу, голове сына, а потом радость в слепых глазах поблекла.

— Ты кого привел? — спросил старик у Ясеня. — Кого в избу пустил, спрашиваю?

Мальчишка испуганно захлопал глазами:

— Батюшка, это ж сынок твой, Тамир. Ты ведь всё ждал его, говорил, сердце, мол, по нему изболелось, кабы худа какого не случилось. Так вот он. Приехал. Живой, здоровый. Радуйся — свиделись!

Но Строк оттолкнул долгожданного гостя.

— Прочь поди. Мертвечиной воняешь.

Ясень от этих слов позеленел и в ужасе уставился на колдуна, хлопая бесцветными ресницами.

— Господине, — зашептал паренек. — Господине, не знаю, что нашло на него, ты не гневайся…

Тамиру захотелось сесть на лавку рядом с этим старым человеком, который от него отрекся и не узнал. Сесть и биться затылком о старую печь, пока в голове не смеркнется, пока не отступит мучительная явь.

Не помнит.

Не узнает.

Никого.

Как же больно. Больно как!

Обережник круто развернулся и вышел. Избяное тепло и духота забивались в горло, мешали дышать. Он замер на крыльце, жадно глотая свежий воздух погожего таяльника. Но воздух застревал в гортани, не доходил до легких, и сердце дрожало, трепыхаясь часто-часто…

Клятая собака снова рычала от конуры, снова казала пеньки гнилых зубов. Тамир опустился на ступеньки. Лесана там, в избе, наверняка, заболтает старого и малого, наплетет с три короба, утешит, успокоит. А её спутник в это самое время будет сидеть на истертых порожках скрипучего крыльца, не зная, как себя вести. Не зная, что сделать. А сделать следовало. Что?

Он поднялся рывком, снова миновал сени, толкнул тяжёлую низкую дверь и вошёл в жару и духоту полутемной горницы. В несколько шагов преодолел расстояние до скамьи, на которой сидел и цеплялся за Лесанины руки трясущийся Строк. Девка что-то говорила ему, увещевала ласково. И Тамир вломился некстати. Зря ввалился. Она показывала ему глазами на выход, мол, вон поди, не делай хуже. Хотя хуже уже, казалось, некуда.

— Отец, — колдун опустился на колени перед стариком. — Это я. Ты вспомни…

И будто холодный камень отвалили с души. Воздух в горло полился, потёк ручьем. И сразу всплыло всё в памяти. Тканки, материными руками вышитые. Затертые уже, потрепанные. Но узор родной. А там, за печью, ухват старый, одна рогулька у него погнулась вкось, но всё одно удобный — горшки из печи таскать, а рогулькой скривлённой сподручно снимать горячие крышки.

И пол этот — выскобленный, чистый. На этих половицах Тамир играл в детстве деревянными резными чурочками — ставил одну на другую или в рядок…

Сердце болезненно сжалось. Никогда прежде обережник не думал, что может болеть то, чего, как он считал, у колдунов вовсе нет — душа. Но ведь болела же! Тоской исходила.

— Ты вспомни, — говорил мужчина, держа сухие стариковские ладони в своих крепких смуглых исчерченных белыми полосками шрамов. — Вспомни, как я дитём накидал яиц в опару готовую. Прямо в скорлупе. И материной тяпкой покрошил. Помнишь? Как ты сперва за ухо меня оттаскать хотел, но рука не поднялась, а потом смеялся.

Строк вздрогнул от этих слов, как от пощёчины. Высвободивл руки и осторожно заскользил пальцами по лицу гостя.

— Тамирушка…

Лесане показалось, она услышала, как выдохнул Ясень, который уже, небось, готовился к тому, что колдун, хорошо, если просто из дому его вышвырнет, не осенив напоследок Мертвой Волей в спину.

Строк гладил сына по короткостриженым волосам, что-то неразборчиво шептал. И медленные слезы катились по его лицу. Меньше четверти оборота прошло, как старик, нарадовавшись, начал клевать носом и клониться к сеннику.

Обережник поднялся на ноги и кивнул спутнице. Та поняла всё без слов, направилась к двери. За девушкой поспешил Ясень. Тамир вышел последним.

— Прощай, Яська, — сказал колдун, потрепав паренька по плечу. — Не поминай лихом. Ещё-то вряд ли увидимся.

В ответ на это мальчишка шумно сглотнул, но не осмелился расспрашивать, пробормотал только:

— Мира в пути.

— Мира в дому, — эхом ответили Осенённые.

Когда ворота закрылись, Тамир услышал, как глухо и тоскливо завыл на цепи Звон. Он тоже с ним прощался. И тоже навсегда.

— Идём, — сказал колдун спутнице.

Она поспешила следом, а потом осторожно, но с надеждой в голосе спросила:

— Тамир? У тебя всё прошло? Ты ведь вспомнил! Значит, стало лучше?

Колдун усмехнулся и ответил:

— Не стало. Просто, Ивор дал попрощаться.

Вдогонку им ласковый весенний ветер донёс отголосок собачьего воя.

Давненько он так не бегал! Мчался во весь мах. Если бы не удачно выбранный миг… Но всё одно Лесана в долгу не осталась — брошенный твёрдой рукой нож достигнул цели. Острая сталь вспорола шкуру над лопаткой и воткнулась в кость.

Внезапная острая боль подстегнула лучше всякого кнута.

Обережница пустилась было напереём, и Лют подумал злорадно, мол, беги, беги, не догонишь, так хоть согреешься. Но девушка уже через пару шагов остановилась, поняла, что в одиночку, да ещё и вслепую пленника ей не настигнуть. Он утёк в чащу.

С тех пор прошло несколько ночей. Рана не затягивалась, а плоть вокруг неё вспухла и сделалась горяча. Боль мешала идти. Однако Лют старался не замечать её. Острый нюх вёл его через чащу. Следовало спешить. Жаль, силы заканчивались быстро и ночи были коротки. А ещё его мучила жажда. Дурной знак.