Майкл Муркок - Рунный посох: романы Страница 10

В высокой башне из обсидиана, возвышающейся над Кроваво-красными водами реки Таймы, по которой легкие баржи из бронзы и черного дерева доставляли в столицу грузы, барон Мелиадус беспокойно вышагивал по своему рабочему кабинету, заставленному темной полированной мебелью, глобусами и астролябиями из железной фольги, меди и серебра, а также многочисленными безделушками из драгоценных камней и металлов. Стены кабинета украшали выцветшие от времени коричневые; черные и голубые гобелены, а пол был устлан толстыми коврами цвета осенних листьев.

А вокруг, на всех стенах, на каждой полке, в каждом углу висели, стояли и лежали часы. Все они шли секунда в секунду, и все отбивали четверть часа, полчаса и полный час, причем некоторые — с музыкой. Часы, разнообразнейших форм и размеров, из всех мыслимых материалов — некоторые были так причудливы, что по ним было совершенно невозможно определять время. Они были собраны практически из всех стран Европы и Ближнего Востока, как символы покоренных земель. Из всех трофеев барон Мелиадус больше всего на свете любил часы. Не только этот кабинет, но также все комнаты и прочие помещения башни были забиты ими. А на вершине башни были установлены огромные куранты с четырьмя циферблатами, выполненные из бронзы, оникса и драгоценных металлов, и когда по чашам колоколов, отбивая каждый час, искусно сделанные в натуральную величину фигурки обнаженных девушек ударяли молоточками, по всей Лондре разносился гулкий звон. Коллекция часов барона соперничала с коллекцией его зятя Тарагорма, хозяина дворца Времени, которого Мелиадус люто ненавидел и ревновал к своей сумасбродной сестре.

Наконец барон остановился и взял со стола лист пергамента. Это было последнее донесение из Кельна, провинции, которую почти два года назад Мелиадус решил проучить, но, как оказалось — немного перестарался. Сын старого герцога Кельнского, лично казненного Мелиадусом на главной площади столицы, собрав войско, поднял восстание и почти разгромил размещенные в Кельне гарнизоны Гранбретании. И если бы не орнитоптеры, вооруженные огненными копьями большого радиуса действия, то Кельн, пусть и временно, но все же вышел бы из-под контроля Темной Империи.

Однако восстание было подавлено, а сам молодой герцог — схвачен и вскоре будет доставлен в Лондру на потеху знати. Это был именно тот случай, когда сотрудничество с графом Брассом пришлось бы очень кстати, поскольку задолго до того, как поднять мятеж, герцог Кельнский сам перешел на сторону Гранбретании. Его приняли, и он храбро сражался на стороне Империи, возглавлял войско, состоящее, главным образом, из солдат, когда-то служивших его отцу. А теперь он повернул эту армию против Империи.

Барон Мелиадус был разгневан — молодой герцог подал пример, которому могут последовать и другие. Поговаривают, что в германских землях его уже почитают как героя. До него мало кто осмеливался противостоять Темной Империи.

Если бы только граф Брасс согласился…

Неожиданно лицо барона озарилось улыбкой — в его мозгу возник и в доли секунды оформился долгожданный план. Он подумал, что герцога Кельнского, возможно, удастся использовать несколько иначе, нежели для дешевой забавы.

Барон швырнул бумагу на стол и потянул за шнурок колокольчика. В кабинет вошла девушка-рабыня; ее обнаженное тело было густо покрыто румянами. Ожидая приказаний, она опустилась на колени. Барон держал рабов только женского пола. Опасаясь предательства, он не допускал в башню мужчин.

— Пойдешь к начальнику тюрьмы, — сказал он рабыне, — и передашь, что барон Мелиадус хочет лично допросить пленного Дориана Хокмуна, герцога Кельнского, как только его доставят в город.

— Хорошо, господин, — девушка поднялась и, пятясь, вышла, оставив барона стоящим у окна, с едва заметной улыбкой, играющей на полных губах.

Дориан Хокмун, закованный в золоченые цепи, приличествующие в глазах гранбретанцев его знатному положению, спотыкаясь, сошел по трапу и теперь стоял, щурясь на вечернем солнце, и рассматривал громадные башни Лондры. Если раньше ему просто не требовалось искать каких-либо подтверждений безумия жителей Темного Острова, то сейчас он имел полное тому доказательство. Было что-то неестественное в архитектуре каждого здания, в выборе цвета и формы. Но все же в них ощущалась огромная сила, мощь и интеллект. Неудивительно, подумал герцог, что так трудно разобраться в психологии людей империи — в них слишком много противоречивого.

Охранник в белом кожаном плаще и белой металлической маске в виде черепа, указывающей на принадлежность к определенному Ордену, легонько подтолкнул его вперед. Хокмун покачнулся и едва не упал, так как уже неделю ничего не ел и сильно ослаб. Со времени своего поражения в битве при Кельне с ним никто не разговаривал. Рассудок его помутился, и Хокмун с трудом осознавал ужас своего положения. Почти все это время он провел в корабельном трюме в кромешной тьме, изредка утоляя жажду из стоящего рядом корыта с грязной водой. Его прекрасные длинные волосы свалялись, глаза потускнели, кольчуга была разорвана, а штаны заляпаны грязью. Цепи до крови натерли шею и руки, но он не чувствовал боли. В действительности он не чувствовал почти ничего: двигался словно лунатик и видел все будто во сне.

Он сделал два шага по кварцевым плитам причала, споткнулся и упал на колени. Охранники подхватили его под руки и помогли добраться до черной стены, возвышающейся над причалом. В стене была маленькая зарешеченная дверь, охраняемая солдатами в масках. Тюрьмами Лондры заведовал Орден Вепря. Стражники обменялись между собой несколькими словами на странном хрюкающем языке своего Ордена, и один из них, засмеявшись, схватил Хокмуна за руку и втолкнул в открывшуюся дверь.

Внутри было темно. Дверь захлопнулась за ним, и на несколько секунд пленник остался один. Затем в слабом, проникающем из-под двери, свете он увидел маску Вепря, но более изысканную, чем у стражников. Потом появилась другая маска, за ней — еще одна. Хокмуна схватили и потащили по вонючим темным коридорам тюрьмы. Он знал, что жизнь его кончена, и нимало не беспокоился об этом.

Потом он услышал, как открывается другая дверь. Хокмуна втолкнули в крошечную комнатушку, и вскоре до него донесся скрип задвигаемого засова.

Стены и каменный пол камеры были покрыты липкой пленкой грязи, в воздухе чувствовалось зловоние. Хокмун сначала стоял, прислонившись к стене, а затем постепенно сполз на пол. Уснул ли он или потерял сознание, Дориан Хокмун не знал, но глаза его закрылись, и пришло столь желанное забытье.