Всё началось с грифона - Кияш Монсеф Страница 18

– Я бы отдала тебе вторую спальню, – сказала я. – Но она принадлежала моему отцу. И вроде как все еще принадлежит.

– Я понимаю. Мы здесь прекрасно устроимся, – ответила Мэллорин.

Зорро согласно замурлыкал. Мы разложили спальный мешок, я нашла для Мэллорин подушку. Лис свернулся в углу и положил хвост под мордочку. В его глазах были усталость и настороженность.

– А теперь, – объявила Мэллорин, – ужин.

Я показала ей кухню, поставила самосу в холодильник и, поднявшись наверх, подошла к двери в отцовскую спальню. Она больше не казалась неприступной. Это была обычная дверь – такая же, как и все остальные в доме. Ее можно было открыть или закрыть, когда заблагорассудится.

Мне стало легче, когда я перестала чувствовать за дверью мрачную тяжесть папиной комнаты. Дом теперь казался немного больше. Однако частью этой тяжести был сам папа, и, если ее давление ослабло, значит, он отдалился от меня еще немного, стал еще более призрачным.

С кухни донесся аромат чего-то вкусного. В последний раз там пахло настоящей едой весной после маминой смерти.

В тот год мы с папой пошли на празднование Навруза[1].

За год до этого персидский Новый год мы не отмечали – может, нас тогда никто не пригласил, – хотя, пока мама была жива, обычно ходили на такие вечеринки каждую весну. Я помню, что они ей нравились.

Мой отец знал много персов из Ист-Бэя, но ни с кем из них не сблизился по-настоящему. Думаю, ему просто нравилось говорить на фарси, быть собой настоящим. Папа радовался, что не нужно тратить много сил, пытаясь припомнить английские слова.

Как бы там ни было, в том году нас кто-то пригласил, и мы пошли.

Папа надел костюм, а мне купил новое платье. Праздник был в большом доме, полном музыки, шума, смеха и всевозможных запахов – шафрана, розовой воды, духов и сигар. Взрослые в костюмах и изысканных платьях танцевали и пили алкогольные коктейли. Те, что постарше, сидели на диванах, сплетничали, ели сладости и курили. Дети были одеты в блейзеры и платья. Они смотрели «Город героев» на огромном телевизоре, перед ними стояли тарелки, доверху наполненные рисом, кебабами и роскошным сладким рагу из гранатов и грецких орехов.

Через какое-то время несколько детей постарше пробрались за бассейн и стали запускать ракеты из бутылок, но потом на них накричали. Казалось, все друг друга знали. Дети обсуждали своих товарищей, о которых я слышала в первый раз; подпевали незнакомым мне песням; спокойно болтали на английском и фарси, вставляя то тут, то там словечки и шутки. В ту ночь я поняла, что, несмотря на иранские корни, абсолютно не разбираюсь в маминой культуре и не имею ни малейшего представления, как они живут.

Когда мы уходили, у меня кружилась голова, и я чувствовала себя совершенно разбитой. Пока папа вез нас домой, я прислонила голову к окну с пассажирской стороны, в ушах барабанило эхо вечеринки.

– Тебе понравилось? – спросил папа.

– Было вкусно, – сказала я.

Два дня спустя папа принялся за готовку.

– Нужно знать свою культуру, – объяснил он.

Я не горела желанием ее узнавать, но, конечно, на самом деле папа обращался не ко мне. Просто тогда я еще этого не понимала.

Папа приготовил рис с шафраном и сливочным маслом. Он нарезал картофель ломтиками и выложил ими дно кастрюли, чтобы они стали хрустящими, а рис не пригорел. Руки его были в зелени, которую папа нарезал и перемешал с тушеной красной фасолью. В тот день на кухне пахло пажитником, сушеными лаймами, шафраном и сумахом, а вечером на столе был традиционный персидский ужин.

На вкус вышло ужасно.

Папа понял это сразу же. Блюдо пересолили и передержали на огне. Картофель подгорел, рис был сухим, а фасоль горчила.

Он выбросил еду и повел меня в персидский ресторан. Официант поприветствовал нас на фарси, но, когда папа ответил по-английски, понял намек и тоже перешел на него. В ресторане еда была получше, но папа все равно ворчал, что она не такая, как надо.

С тех пор он ни разу не готовил ничего, кроме замороженных или консервированных продуктов. Думаю, папа пытался быть тем Джамшидом, которого больше не существовало и который исчез с маминой смертью. Наверное, тогда он начал понимать, что изменился и назад уже ничего не вернуть. Мне кажется, папа так и не сумел разобраться, как поступить с тем, что осталось.

Я повернулась, собираясь спуститься, и увидела, что из полумрака в конце коридора за мной наблюдает Зорро. Мне стало интересно, кого он видел перед собой и кем именно я была в тот момент. Храброй уверенной девушкой, что пригласила в свой дом ведьму? Девочкой со шрамом, оставленным когда-то единорогом, волшебства в которой – один процент из сотни, а все остальное – плоть и кровь? Потерянным запутавшимся ребенком, который разговаривал с дверями, но все еще слишком боялся их открывать? Девчушкой, сидящей в углу на праздновании Навруза, ошеломленной, ослепленной, неспособной понять, каково это – быть частью всего этого или хоть где-то чувствовать себя на своем месте? А может, он видел сейчас маленькую девочку, которой я когда-то была, – ту, что все еще бродила по этим коридорам, счастливая и целая, не разбитая на разрозненные кусочки. Я чувствовала их, каждую в отдельности и всех за раз, а помимо них – кое-что еще, что-то, чему я не могла найти имени.

Может, у него его никогда и не было.

Глава 9. Меж двух миров

– Ты выглядишь как-то иначе, Маржан.

Кэрри склонила голову набок, сузив глаза. Грейс стояла рядом с ней, пытаясь разглядеть то, что видела подруга. Было утро, мы, как обычно, встретились перед занятиями у шкафчиков. Всё как всегда – за исключением, пожалуй, того, что прошлой ночью я пригласила ведьму и ее лиса пожить у меня дома.

Грейс и Кэрри смотрели на меня. Мне стало интересно, что именно они увидели. Я хотела им все объяснить, но не знала, с чего начать. Вряд ли можно было рассказать им правду, поэтому я пожала плечами, и секунду спустя Кэрри повторила мой жест.

– Где ты была вчера вечером? – спросила Грейс. – Я думала, мы соберемся и сделаем домашку.

– Надо было разобраться с кое-какими делами на работе, – сказала я. – Ничего интересного.

– Когда ты уже продашь клинику? – спросила Грейс.

– Может, скоро. Не знаю.

– Давай, это же куча денег, – уговаривала она.

– Да-да.

Они обе знали о клинике. Время от времени подруги спрашивали, как идут дела, и я кое-что рассказывала им, а потом наблюдала, как стекленеют их глаза. Больше я старалась эту тему не поднимать.

– Правда, чего ты ждешь?

В этот момент мимо прошел Хоуи с парой приятелей-футболистов. Он улыбнулся Грейс, и она улыбнулась в ответ.

– Привет, Грейс, – поздоровался он.

– Привет, Хоуи.

Отличный момент для того, чтобы сменить тему.

– Ты что, издеваешься? – воскликнула я, после того как Хоуи ушел. – Почему вы до сих пор не встречаетесь?

– Заткнись, – отчеканила Грейс, толкая меня. – Всему свое время, ясно?

– Я скажу ему, что он тебе нравится, – пообещала Кэрри.

– Не смей, – прошипела Грейс. – Или мы больше не друзья, так и знай.

– Финч! Мы идем на первый урок.

Мимо проходили трое пловцов, направлявшихся на занятия. В команде по плаванию все называли друг друга по фамилиям, звучало это странно и фальшиво. Из нас троих с ними дружила только Кэрри.

– Иду, – отозвалась Кэрри.

Она помахала нам на прощание, а потом присоединилась к товарищам по команде. Грейс взглянула на меня.

– Тебе и в самом деле так дорога клиника? – спросила она.

Я могла бы попробовать соврать, но Грейс было нелегко обмануть.

– Я никогда по-настоящему не понимала отца, – призналась я. – Но чувствую, что должна попробовать. Клиника была очень важной частью его жизни. Сейчас я только начинаю во всем разбираться, поэтому не могу ее бросить, Джи. Не сейчас.

– Понимаю, – ответила она. – Только пообещай мне, что не сведешь себя с ума.

– Обещаю, – ответила я.

– И если тебе понадобится какая-то помощь…

Грейс улыбнулась, помахала рукой и указала на себя.

У нас было нечто общее, чего Кэрри понять не могла. Родители Грейс переехали сюда из Тайваня. Дома она говорила по-китайски, по воскресеньям ходила в китайскую церковь и исчезала на неделю каждый лунный Новый год. Иногда Грейс делилась с нами частичками своей культуры. Угощала потрясающей едой, которую ее