И приведут дороги - Наталья Способина Страница 27

Почему-то я очень четко вспомнила Павла Николаевича сейчас, выныривая из полудремы и полной грудью вдыхая запах покоев Всемилы: трав, дерева, благовоний. Я потянулась, стараясь стряхнуть с себя остатки сна. Именно Павел Николаевич подтолкнул меня к писательству. Однажды мое эссе на тему «Повсеместное распространение английского языка: необходимая часть глобализации или уничтожение культурной самобытности отельных стран?» вернулось с пометкой «Над Вашей колыбелью явно кружились Мельпомена и Талия. Поработать над стилистикой – и все получится».

Помню, как смотрела тогда на ровные строчки, аккуратно пересекавшие печатную страницу, и не могла понять, что он имел в виду. Сам Павел Николаевич в этот момент пояснял что-то Вовке Самородову и выглядел, как обычно, вроде бы и серьезным, но в тоже время готовым улыбнуться каждую секунду. Я так и не набралась храбрости спросить, что он хотел сказать. А потом на новогоднем огоньке он вдруг пригласил меня на танец. Меня! Из всей группы, хотя я никогда не числилась в рядах первых красавиц. Мы почти не говорили тогда. Точнее, говорили о чем-то неважном. Помню, тогда мое табу на женатых мужчин едва не дало трещину – так я разволновалась. Спрашивала о какой-то ерунде: как он увлекся немецким? Может ли порекомендовать какие-то книги? В общем, от волнения несла всякую чушь. Он учтиво делал вид, что не замечает моего смущения, отвечал на мои вопросы, а потом вдруг произнес:

– Надежда, а я ведь не шутил. Вам нужно попробовать писать.

– Мне? Да вы что? – возмутилась я, чувствуя, как меня бросает в жар. Похвала была не просто приятной – она пьянила.

– Серьезно говорю, я ведь читаю по несколько десятков работ в день. Мне есть с чем сравнить. Я даже, не поверите, – его голос опустился до заговорщического шепота, – попросил у Анны Николаевны файлы с вашими работами по стилистике.

Тут мое сердце сделало просто немыслимый кульбит. Он! Просил мои работы! Сам! Он заинтересован! Табу! Табу-табу-табу! Я повторяла это про себя, пока Павел Николаевич довольно убедительно объяснял мне, почему всегда читает мои работы с удовольствием. Что и Анна Николаевна с ним согласна, и Мария Павловна – преподаватель по практике перевода.

– Вы любите язык. А еще у вас чудная фантазия.

Я дернулась было, собираясь возразить, что он не может этого знать, но он не позволил мне отстраниться.

– Я ведь предоставлял вам аудиторию, когда вы готовились к выступлениям, и видел, как ваш, так сказать, творческий коллектив пишет сценки. – Тут он усмехнулся.

Он видел? А мне-то казалось, что он увлеченно проверял тесты.

– Я не пытаюсь вас захвалить, Надежда. Просто знайте, что лично мне будет очень жаль, если вы не попробуете что-нибудь написать. Что угодно! Хоть сказку, хоть любовный роман… или так популярное ныне фэнтези.

Последнее слово было произнесено с насмешливой интонацией. Чем ему фэнтези не угодило?

Танец закончился, и Павел Николаевич галантно довел меня до составленных в рядочки стульев у стены, откуда еще совсем недавно, собственно, и забрал. Напоследок он чуть сжал мою руку, улыбнулся и подмигнул так, будто у нас с ним появился секрет.

Я в растерянности смотрела на его удаляющуюся спину, не понимая, что только что произошло. Незнакомый молодой человек бросился ему наперерез и тут же почти повис у него на шее. Они обнялись, а потом стали о чем-то оживленно переговариваться, для чего им пришлось склониться друг к другу, почти соприкоснувшись головами. Из колонок звучали басы, отдаваясь гулом где-то под ребрами, и разговаривать нормально было невозможно. Павел Николаевич прихватил собеседника за рукав и потянул к выходу. А на меня налетели девчонки. Несмотря на громкую музыку, вопль: «Пауль тебя сам пригласил или ты его уломала? О чем шептались?» – донесся до моих перепонок.

– Сам. О немецком.

– А кто его утянул?

– Не знаю.

– Да это же Кононов из позапрошлого выпуска.

– Надо же, а выглядят почти ровесниками. Вообще никогда бы не сказала, что Паулю двадцать четыре. Если бы не костюм и очки, он бы и за первокурсника сошел.

Я не могла не согласиться с Викой. Павел Николаевич действительно выглядел молодо. И был табу!

После этого я сбежала с дискотеки, впрочем, домой не пошла, а долго бродила в снежных сумерках, думая о произошедшем. Казалось бы, ничего особенного не случилось, но для меня этот странный разговор значил невероятно много. Так сложилось, что в семье никогда не признавали моих талантов. Вообще. Всю свою сознательную жизнь я лезла из кожи вон, чтобы доказать, что чего-то стою. Однако все мои успехи воспринимались как само собой разумеющееся и потому априори не требующее признания. Еще бы! С такими именитыми родственниками я и не могла родиться серой мышкой. Так считала вся моя родня. Я на всю жизнь запомнила, как однажды мамина сестра, приехавшая погостить, увидела, что я не могу справиться с уравнением, потрепала меня по голове, отчего ее кольца больно дернули мои заплетенные в косу волосы, и громко произнесла:

– Ничего, Наденька, на детях талантливых родителей природа всегда отдыхает.

Я ненавидела, когда меня называли Наденькой, и я ненавидела тетю Иру. Но с того дня убивалась над учебниками математики. Математиком так и не стала, но в аттестате появилась законная пятерка.

А тут вдруг Павел Николаевич – человек, которого я безмерно уважала, даже в мыслях не давая себе права на что-то большее, – признал во мне талант! И не просто признал, а сказал, что он получает удовольствие, читая мои тексты, и даже (страшно подумать!) брал мои работы по другим предметам и беседовал обо мне с другими преподавателями. Я была наивна, восторженна, и только чудо и ровное, без всяких намеков на флирт, отношение Павла Николаевича не позволили мне потерять голову окончательно.

После того разговора я ловила его взгляд, стараясь получить подтверждение, что я ничего не выдумала. Однако он разговаривал со мной так же, как и со всеми: тепло, доброжелательно, но в меру отстраненно. Словно и не было у нас общего секрета. И я бы вправду решила, что мне померещилось, если бы не перманентные подколки девчонок. Тех изрядно разозлило то, что Павел Николаевич так больше никого из них и не пригласил на танец и вообще появился после нашего разговора в зале буквально на пять минут, за которые успел вежливо отказать в танце Вике, переговорить о чем-то с выпускниками и раствориться в ночных сумерках.

Своим ровно-дружелюбным отношением он помог мне тогда не сорваться и не потерять голову и этим же самым разозлил настолько, что я силой воли забыла наш разговор.

Я смотрела на потолок Всемилиной комнаты, размышляя, почему же он так отчетливо приснился мне именно сегодня. Тогда я вывела Павла Николаевича за скобки, оставив вне зоны своих чувств. Он стал не просто табу – табу в квадрате. Я входила в аудиторию по звонку и сбегала сразу после окончания занятия. То, что он, казалось, вовсе не замечал отсутствия моих вопросов и уточнений, только укрепляло меня в решении забыть весь этот бред. Я перестала тянуть руку, и он, точно приняв правила игры, перестал меня вызывать. Поначалу думала, что однокурсники засыплют меня вопросами, но вскоре поняла, что все так увлечены своими проблемами и ослеплены улыбками Павла Николаевича, что на это никто не обратил внимания. Я была слишком сбита с толку происходившим, чтобы всерьез обидеться. Но самым странным было не это. Мои работы продолжали возвращаться с пометками, и каждый раз он подчеркивал особенно удачные моменты и писал на полях комментарии, раз за разом заставляя меня чувствовать себя автором, который получает похвалу самого строго рецензента. С замиранием сердца я ждала этих пометок, чтобы, несмотря на данное самой себе обещание, перечитывать каждое слово, написанное аккуратным убористым почерком, по нескольку раз. Он не только хвалил. Он указывал на недочеты, давал советы. Но главное было в том, что он верил в меня. И я не знала, то ли благодарить мне Павла Николаевича за то, что он все так же поддерживал игру в мою невидимость на его лекциях, то ли ненавидеть