Другое Существо - Андрей Арсланович Мансуров Страница 31

Я же не миллионер, отсидевшийся в бункере со всеми своими миллионами. Я понимаю, что раз уж не передал до сих пор свои гены детям ни через одну женщину, как в древности, или банк спермы, как сейчас, и не оставил свой опыт и знания в виде хотя бы мемуаров, значит, должен что-то сделать для этого. То есть — для оставления после себя хоть какого-то… следа. Наследия.

Варианта-то — всего два.

Первый — сдать вот именно — сперму, и дать взятку начальнику какого-нибудь Центра по рождаемости, чтоб он воспроизвёл мой клон в виде младенца. Младенца отдать в Приют для оставленных детей — не усмехайся, сам знаю, что нереально. Потому что сталкер или стерилен, или, как в моём случае, уже импотент. (Спасибо радиации.)

Ну а второй — вот именно дать снять с себя психоматрицу, и пусть она — ну, вернее, тот, в кого её вселят — пробует. Выжить. И размножиться. Пусть не все, пусть урезанные, но мозги-то и воспоминания будут — моими.

Напарник снова долго молчал, моргая на Мартена. Сказал:

— Хм-м… Если и правда, смотреть с этой стороны… Оригинальный, конечно, подход. Но с другой стороны, моральная-то ответственность всё равно должна ощущаться! Вот скажи: а о сознании этой твоей новой «копии», которая попадёт неизвестно в кого, и ещё более неизвестно — выживет ли, или её банально зарежут, как курёнка на бойне, ты подумал?! Вдруг она, эта урезанная сущность, будет костерить тебя, свинью амбициозную, и думающую только о себе, до самого конца своей короткой жизни, и, полагаю, проклинать в случае быстрой и крайне болезненной, кончины?

— Знаешь что, Томас? Не твоё это, если уж на то пошло, дело. И не нужно читать мне морали! Когда — и если! — тебе предложат такой шанс, можешь рассусоливать сколько угодно. И свои мелодраматические и совестливые раскладки делать. Для себя.

Я за своего — или своих! — копий решил.

Пусть выживают. И дерутся.

Как и должен выживать настоящий сталкер. И мужик.

Томас ничего не сказал. Только отвернулся к стене. И больше до конца дня они не разговаривали.

Однако спокойной ночи пожелать друг другу не забыли.

Значит, всё нормально.

Подуется напарник, подуется — и успокоится.

Такое у них уже случалось.

И довольно часто.

Прямо как у классических мужа с женой, как прекрасно понимал Мартен.

Снятие мнемоматрицы предстояло утром. Впереди целая ночь, чтоб всё обдумать.

И окончательно решить.

Позавтракал Мартен в гордом одиночестве: напарник всё ещё спал. Вернее — делал вид, что спит. Уж Мартен-то знал, каким бывает его настоящий храп.

Добираться, пешком разумеется, пришлось до южной окраины того забитого черной пылью и серыми бетонными осколками с ржавыми штырями выступавшей арматуры, кратера, что когда-то был огромным мегаполисом.

Оборудование, как объяснил посредник, разместили в подвале Госпиталя святого Марка. Вернее, того, что ещё осталось от трёх зданий самого Госпиталя. Одна операционная и две палаты — в каждой по пять коек. Остальных, не поместившихся, пациентов, доктор Цебасек навещал на дому. Если тем (или их родственникам) было, чем заплатить.

Правда, и в кредит доктор тоже лечил.

И, насколько помнил Мартен, не было ни одного случая, чтоб кто-то из пациентов, ну, или вот именно — их родственников — не расплатился с Доком. Что говорило о его высочайшем авторитете и таковой же квалификации.

Однако сейчас девяносташестилетний доктор Цебасек в процедуре снятия матрицы участия не принимал. Но Мартен мельком всё же увидел его, когда заходил в соседнюю с операционной палату — доктор, склонившись над белым столом под тремя чудом сохранившимися в колпаке софитами, что-то аккуратно не то резал, не то — зашивал. Сестра Глория как всегда помогала. Вот она-то засекла Мартена, и даже поморгала на него подслеповатыми близорукими, и как всегда опухшими, глазами.

В совершенно пустой прежде, как помнил Мартен, комнате, боковая стена которой отделяла её от операционной, в углу штабелем высились уложенные друг на друга контейнеры с флэш-памятью, и системные блоки. А посередине теперь торчало странное сооружение: кресло с подголовником, подлокотниками и подножками. Огромный колпак, стоящий сзади, Мартен тоже вполне заценил, как и толстенные кабели, уходившие от него через окно куда-то наружу: всё верно. Мартен сразу обратил внимание на портативный генератор у торцевой стены здания — похоже, специалисты, что сейчас им займутся, не слишком уповают на мощности этого самого Госпиталя. А вот мощность агрегата на дизельном (Очень характерно вонявшем на всю улицу!) топливе Мартен оценил бы в восемьдесят — сто киловатт. Ничего не скажешь: солидная машина. Немного, наверное, таких осталось по стране после уничтожения всех крупных военных баз и промышленных центров… А ведь ещё нужно, чтоб кто-то толковый, и не какой-нибудь белохалатник-инженер, а реальный механик, поддерживал древнюю технику в рабочем состоянии.

— Прошу вас, — из-за кресла выступил невысокий, тощий и сутулый мужчина неопределённого возраста, с застывшим на лице, казалось, на века, выражением побитой собаки, — Садитесь.

Мартен не видел смысла сопротивляться или как-то препятствовать процедуре. Насколько он знал, съём мнемоматрицы — вполне себе банальная и достаточно обычная процедура. Правда — для «избранных».

Потому что сохранить свою личность, чтоб потом вселить её в специально выращенный клон с молодым телом может себе позволить не каждый. А точнее — сейчас лишь несколько сотен богатых тварей, что отсиделись первые пять-шесть лет в бункерах, пережидая, пока уровень радиации в атмосфере и у почвы упадёт до почти безопасного… И уже сменившие три-четыре таких тела, обретя, фактически, вечную жизнь. Ну, или жизнь до тех пор, пока не закончатся припрятанные деньги.

Те же, кто не мог оплатить за «чистые» продукты и воду, рафинированный обеззараженный воздух, и стометровый слой земли над пятиметровым бетонным потолком Убежища, и оставался снаружи, вынуждены были есть и пить то, что находилось. И пользоваться противогазами. И даже обычными марлевыми повязками. Правда, говорят, не слишком-то они помогали. Особенно — вот именно — в первый год.

Но потом всё как-то пришло в норму. Если нормой назвать то, что восемь из десяти родившихся от остававшихся женщин, а затем, когда их всех перебили, и в автоклавах, детей, получались нежизнеспособными уродами… Понятно, что поневоле пришлось перейти на клоны — чтоб хоть так сохранить что-то от так называемого Человечества.

В кресле оказалось вовсе не так удобно, как он предполагал, но маленький человечек быстро подправил ситуацию, подрегулировав длину подножек, и высоту и положение поручней.

— Вы не будете возражать, если я зафиксирую ваши руки